Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

На этом заканчиваю письмо, ибо меня призывают мои обязанности; передайте любезным братьям и сестрицам (особливо старшому), что я питаю к ним и всю жизнь буду питать самые дружеские чувства. Дай бог, чтобы за сим приветственным письмом последовало еще много других!

(В том же конверте находилось письмо ко мне, в котором он рисует картину парижской сумятицы и рассказывает о том, что его особенно поразило).

Так как мне, пожалуй, долго не придется писать тебе, любезный старшой, то я пользуюсь досугом, чтобы поделиться с тобою кое-какими подробностями, которые были неуместны в письме к нашим любезным родителям. Я в Париже; для провинциала это совершенно новый мир; он менее похож на наши маленькие городки, чем последние — на деревню. Пока что я расскажу тебе лишь о внешней его стороне, о том, что наиболее поражает взор.

Париж — огромное скопище всевозможных строений, образующих несколько прекрасных улиц и множество других, весьма непривлекательного вида; воздух тут самый вредный; с одной стороны, тут изобилие, не вызванное необходимостью, с другой — скудость, создающая нестерпимые неудобства; какая-нибудь улица в пустынном квартале, где не проезжает и трех карет в день, имеет ширину в сорок футов, меж тем как другая (например, улица Юшет, один из самых людных проездов) — шириною менее пяти футов, так что тут тебе то и дело грозит попасть под колеса. Несмотря на старание держать улицы в чистоте, по правде говоря, нельзя представить себе ничего грязнее некоторых кварталов; зловоние, которое они распространяют, под силу выдержать только привычным обитателям. Зато в других кварталах встречаются роскошные дворцы, блещущие изяществом и изысканной архитектурой. Поверишь ли, что в этом огромном городе, в наш просвещенный век, нет труб для стока вод? При малейшем дожде улицы затопляются целыми потоками нечистот, и в любую погоду пешеходов обдают брызгами черной жирной грязи, которую разбрасывают во все стороны колеса экипажей и лошади. На домах нет желобов для стока дождевой воды; из выступающих на крыше воронок на прохожих низвергаются потоки воды еще долго после того как кончится дождь. В Париже сразу бросается в глаза один недостаток, имеющий, быть может, даже политическое значение, а именно, что здесь совсем не заботятся об удобствах населения; народ здесь так презирают, что его еле-еле удостаивают вниманием; кареты давят простонародье и не принимается никаких мер, чтобы уберечь его; у человека, восседающего в карете, всегда более важные дела, чем у всей несчастной пехтуры, которая, однако, шагает лишь для того, чтобы добыть себе самое необходимое; легкомысленнейший щеголь, презреннейшая шлюха могут безнаказанно проехаться по животам ста тысяч честных людей, которые служат родине; они могут нестись во всю прыть, спеша совершить какое-нибудь никому не нужное дело, а то и преступление. Я убежден, что если бы от сточных канав и желобов страдали и богатые люди, то давным-давно был бы наведен порядок.

При первом взгляде на парижское население видишь нечто совершенно противоположное нашим провинциальным горожанам; у наших преобладают вялость, безразличие, склонность к покою, здесь наблюдаешь проворство, деловитость; здесь не ходят, а бегают, носятся; никто не обращает внимания на окружающих, мало заботятся о других, даже в случае крайней необходимости; все это существа разрозненные, не составляющие единого целого. Думаю, что в политическом отношении это выгодно, но люди тут, несомненно, проигрывают. Если человек, на которого напали грабители, станет искать спасения в какой-нибудь лавочке, хозяин бесчеловечно выгонит его и будет хладнокровно наблюдать, как расправляются с ним злодеи. Однако не воображай, будто у всех этих толкающихся, суетящихся, чуть ли не по воздуху летящих людей, действительно спешные дела. Такие уж тут повадки. Куда, думаешь ты, несется этот отец семейства? На биржу? К фабрикантам? Нет, он летит к молоденькой гризетке, которая у него на содержании. А вон тот в судейской мантии, с мешками и связками бумаг? В суд? Нет, он направляется в галерею Палэ любезничать с модисткой. А аббат? Этот летит в фойе Комедии или Оперы{42} увиваться за актерками и судить о новой пьесе, которую сегодня репетируют. А юная особа, столь скромная, что взор ее не отрывается от земли? Она, братец, торопится на свидание, и т. д. Итак, как видишь, занятия определенной части здешних жителей стоят не больше, чем безделье у нас.

Легко понять, что безразличие, с каким относятся здесь люди к окружающим, не способствует честности. Существа, совершенно безразличные друг к другу и один другого не знающие, а следовательно ни перед кем не краснеющие, неизбежно будут стараться обмануть себе подобных. Так оно и случается: Париж — средоточие воровства, мошенничеств, грабежей, всевозможных пороков и преступлений. Женщины здесь, конечно, менее стыдливы и менее добродетельны, ибо общественное мнение, это могущее сдерживающее начало, здесь почти сведено на нет.

Еще одна особенность сразу поражает в Париже, а именно — неустойчивость всех рангов; здесь видишь, как путем неощутимых превращений человек переходит из одной крайности в другую, видишь, как тот, кто недавно валялся в грязи наподобие скотины, возвышается до уровня некоего божества (прости мне это выражение, но я затрудняюсь каким-нибудь другим словом определить положение некоторых лиц). Если бы не видеть этого собственными глазами, то казалось бы просто невероятным, даже непостижимым, как в стенах одного города могут обретаться существа одной и той же породы, с одинаковыми страстями, одинаковыми желаниями, но столь неравномерно наделенные благами, — притом они живут бок о бок и не перерезают друг другу глотку! Тут, знаю, сказывается воздействие общественных законов, и тем самым подтверждается мудрость оных; но законы создаются людьми, а действие их вызывает восхищение, ибо оно безошибочно и неоспоримо. Какое зрелище для философа являет это скопище людей, живущих рядом, из коих один располагает для удовольствия всего лишь одним днем из семи, а другой развлекается и днем, и ночью, да еще считает, что этого мало. Рабочий надрывается с утра до ночи на тяжелой работе, от которой, он знает, избавит его только смерть, и живет надеждой отправиться в воскресенье в кабак, выпить дрянного вина вместе с грубым и малопривлекательным предметом его любви; лакей, низведенный до уровня ниже человеческого, поставленный в один ряд с хозяйскими лошадьми и псами, терпит презренье, иной раз побои, не говоря уже о дерзостях, и сам радуется своему нравственному падению, посвящает свое существование роскоши и удобствам другого в надежде пережить своего мучителя и получить некоторую долю его запоздалых и