Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

меня столь сильное впечатление. — Вы человек чувствительный, — промолвил он, — ну, что ж, если чувствительность не будет отвлекать вас в стороны, она может вас вознести даже выше, чем ум и выдающиеся способности.

Итак, любезный старшой, как видишь, я счастлив. Честь сестры восстановлена благодаря мне. Все так говорят, включая и советника. Поступок, который, казалось, должен был погубить меня, отворяет передо мною двери почтенного и влиятельного дома и тем самым поможет мне выйти в люди. С другой стороны, я каждодневно вижусь с кузиной, сестрой, мадемуазель Фаншеттой и другом моим, отцом д’Аррасом. Самый выдающийся столичный живописец соглашается руководить мною. Этим преимуществом я должен, опять-таки, госпоже Парангон. Могут ли быть лучшие виды на будущее? Добавь ко всему этому, любезный Пьер, что советник, по-видимому, еще сильнее влюблен в Юрсюль, чем прежде, что ему не терпится сочетаться с нею узами брака, что маркиз подтверждает клятвой свое намерение на ней жениться... Но признаюсь тебе, что к последнему она чувствует отвращение, зато далеко не безразлична к своему великодушному возлюбленному. Мы хоть и бываем в семье маркиза, но всячески стараемся отдалиться от него самого. Не знаю, однако, что случится, если родится сын. Даже родные маркиза колеблются, когда он говорит им: — Ужели мне придется отречься от своей крови, от вашей, от имени, которое я сам ношу, от вашего наследника?..

Ах, Пьер! Я не договариваю всего до конца...

ПИСЬМО XCVI

ОТ ЭДМОНА К ГОДЭ

Еще один проблеск добродетели

Я ведь так тебе и говорил, что у тебя ничего не выйдет. Все твои прекрасные истины, вся твоя философия не в силах были убедить женщину, а ты еще хвалишься, что на твоей стороне очевидность! Ах, кузен, я отлично понимаю, что для того, чтобы стать твоим учеником, нужно иметь в сердце зачатки порока, потому-то я так скоро стал твоим последователем, а госпожа Парангон не станет твоей последовательницей никогда. Сдавайся, хотя бы на сей раз; согласись, что она, как ты выразился, неприступна и всегда будет такой. Чего мы только не испробовали? Она была здесь; судьба, так сказать, нам ее выдала. Мы были избавлены от госпожи Канон, которая стесняла нас. Она скрывается от всех, скрывая свое положение, поэтому мы одни пользовались преимуществом видеться с нею. Мы говорили с нею, она предоставила нам высказаться до конца, а потом ответила, обращаясь к нашим сердцам; мы оказались сами себе судьями; она защищала добродетель и нам пришлось краснеть за наши намерения и осудить самих себя. Признаюсь тебе, друг мой, когда я увидел, что ты покраснел, я изменил свое мнение о тебе к лучшему. Годэ, сам Годэ не мог в душе не согласиться, что ни та, которую я люблю, ни сам я не обретем счастья в том, что казалось мне желанным, не обретем даже наслаждения, поскольку наслаждение, которое уравновешивается страданием, уже перестает быть наслаждением.

Помнишь, как мы с тобой однажды решили окончательно покорить ее? Она узнала об этом, и, конечно, выдал нас не кто иной, как Лора. Она не стала нас избегать, гнушаясь этим недостойным приемом; она встретила нас твердо, а когда мы нацелили на нее все наши батареи, когда начали атаку, она поднялась с таким видом, что мною овладел почтительный ужас: — Эдмон, — сказала она (и я все еще слышу ее голос), — сбросьте с себя маску и оставьте эту шутовскую роль; я легко читаю в вашем сердце; оно развращено и вот — развратитель (она указала на тебя). Но не думайте, что уверенность в вашем падении, в вашей испорченности вызывает отвращение у той, кого вы оскорбляете; нет, кузен; по праведной воле небес я приговорена к тому виду казни, когда человека привязывают к смердящему трупу, и сей страшный образ, всюду преследующий меня, ни на минуту меня не покидающий, — кара за прегрешение, невольно содеянное мною, когда у меня родилось к вам чувство... несомненно преступное. Но у вас еще сохранилась малая толика того, что в свете называют честью; только этим вы еще и отличаетесь от самых свирепых дикарей. Именно на эту честь я и полагаюсь сейчас и не бегу от вас. Трепещите, Эдмон, как бы не потерять сию последнюю узду; увы, если вы лишитесь ее, мне прийдется расстаться с вами навеки... Я не колеблясь обнаруживаю перед вами свою слабость; к чему притворяться? Преступление (если это преступление) не на устах моих, а в сердце. Что же касается вашего приятеля, то предсказываю, что настанет день, когда он будет оплакивать — но тщетно — заблуждения, которые он привил вам. Что бы ни говорили, что бы ни делали, но право, справедливость, честность — непременное условие для счастья; эта избитая мораль — плод опыта наших отдаленных предков, выразивших ее, пожалуй, в чересчур сухих правилах, но никому не возбраняется придать этим правилам большую гибкость. Если обратиться к живой книге, которую изо дня в день раскрывают перед нами окружающие, то легко найти в ней подтверждение правоты всех общепринятых нравственных норм.

Сейчас я не хочу перелистывать перед вами никакой иной книги, кроме той, где запечатлено ваше поведение, — сказала она тебе. — Скажите, разве все подлинные радости, которых вы вкусили, не были связаны с какими-либо благородными вашими поступками? В вашем поведении в отношении Эдмона, который во многом далеко не безупречен, есть и доброе начало; скажите сами: разве не в этом начале кроется вся прелесть вашей дружбы? — Ты не мог это отрицать. Потом она опять обратилась ко мне: — А вы, кузен? Ведь вы были рождены, чтобы ценить добродетель; так разве, отвернувшись от нее, вы не испытывали угрызений более острых, чем удовлетворение мимолетных прихотей? Я слышала и допускаю, что постепенно можно до того зачерстветь, что уже перестанешь чувствовать угрызения совести (так случилось, кажется, с вашим другом). Но, Эдмон, никогда, как ни был бы дурен человек, он не совершает доброго дела, не испытывая при этом радости, бесконечно более сладостной, чем все удовольствия, доставляемые пороком. Обращаюсь к вам самим; пусть господин Годэ скажет: когда он сочувствовал кому-то, когда спасал жизнь и честь страдальцев, разве он не чувствовал, что добродетель — истинный источник счастья? — Тут я увидел, друг мой, на твоих глазах слезы; кузина, конечно, тоже приметила их, ибо добавила еще штришок, дотоле мне не известный: — Я знаю человека, — сказала она, — чьи взгляды и поведение в иных случаях