Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

сомнительных щедрот. Иные, рабы публики, которую они ублажают и забавляют, всю жизнь занимаются делом, совершенно для них безразличным; став своего рода передатчиками всякой всячины, сами ничего не чувствуя, они живут и умирают, так и не подумав о самих себе.

Пока что я обнаружил лишь одну приятную особенность парижской жизни и проистекает она именно из того, что здесь люди обращают мало внимания друг на друга, — я имею в виду возможность одеваться как кому вздумается. Я, признаюсь, питаю слабость к нарядам и в этом отношении вполне удовлетворил свои желания; но поскольку здесь каждый волен одеваться как хочет и этим преимуществом пользуются решительно все, то удивить* окружающих своим туалетом гораздо труднее, чем у нас. Тем не менее впечатление, какое производит внешний облик человека даже на его знакомых, бывает еще настолько сильно, что многие жертвуют всем, лишь бы одеться нарядно. Нельзя отрицать и того, что если никому не известный человек роскошно одет, то это действует на воображение окружающих и его могут принять за герцога, пэра и т. д.

На этом умолкаю. Вернусь к затронутой теме в следующий раз.

ПИСЬМО XCIII

ОТ ЛОРЕТЫ К ГОДЭ

Она сообщает о дуэли Эдмона с маркизом

Мы с мамой никак не можем успокоиться, любимый мой, и я еле в силах писать к тебе. Известно ли тебе, что Юрсюль отомщена? Представляю себе, как ты встретишь эту весть; ручаюсь, что ты этого и ожидал. Эдмон — отважный кавалер, он далеко пойдет, о том свидетельствуют его первые шаги; чтобы нравиться существам нашего пола храбрость необходима. Маркиз получил должное в каких-нибудь две минуты. Между нами, получил поделом. Похитить, лишить невинности — фу, какое мещанство! Это хорошо было в век наших бабушек, а теперь всем так приелись похищения, что стоит наткнуться на него в какой-нибудь книжке, как тут же отбрасываешь ее, считая и сочинителя, и произведение его чем-то весьма ничтожным... Но, кажется, я ударяюсь в рассуждения, пускаюсь в философию, а ведь я должна тебе просто рассказать.

Третьего дня Эдмон вышел из дому, сказав, что хочет сам отнести на почту письмо к родителям по случаю Нового года. Он обещал сразу же возвратиться. Мы ждали его к обеду. Три часа — его все еще нет. Садимся за стол. Я не могла есть, беспокоилась. Пробило четыре, потом пять, шесть, десять вечера — а Эдмона нет, как нет. Мы стали не на шутку тревожиться. Посылаем слуг ко всем, у кого он обычно бывает, — ни у кого он не появлялся. А вчера кто-то сказал, что он часто посещает некоего учителя фехтования (именно там, оказывается, он и проводил дни, но мы этого не знали). Бросились туда. — Господин, которого вы ищете, ушел от меня вчера часов в пять, — ответил учитель. — Когда мы с ним вышли на порог, другой мой ученик, маркиз***, проезжал мимо в карете; он удостоил меня поклоном и я, ничего не подозревая, назвал господину Эдмону имя молодого сеньора; господин Эдмон сразу же расстался со мною, сказав, что ему надобно поговорить с маркизом. Больше я его не видал. — Ответ этот почти все нам разъяснил. Нетрудно было догадаться о намерениях Эдмона. Остальную часть дня мы провели в смертельной тревоге. В полночь в дверь постучались — то был он, в крови, раненный, но легко. Я упала в обморок, и на этот раз по-настоящему; однако я поспешила прийти в себя, чтобы выслушать рассказ о его поединке.

Подойдя к маркизу, он обратился к нему с такими словами: — Вы маркиз такой-то? — Да. — (Шепотом) Вы похитили девушку-провинциалку? — А какое вам дело? — Я брат оскорбленной и намерен отомстить подлецу, который сам себя опозорил, совершив насилие, и этот подлец — вы! — Я не подлец. Я был влюблен, я и сейчас влюблен в девушку, которую увез. Мне хотелось бы возместить невольное оскорбление, которое я ей нанес, и предложить ей руку; но к великому сожалению, семья моя возражает. — Вы думаете, сударь, что сможете жениться на ней? — Нет, сударь. — В таком случае соблаговолите, сударь, драться со мною оружием по вашему выбору и в месте, которое вы назначите. — Я очень сожалею об этом, сударь, но соглашаюсь, раз вы требуете. — Встречу назначили на завтра. Эдмон провел ночь в меблированных комнатах и не пожелал появиться у нас в течение дня. Этот легкий штришок дает понятие об его отваге. В половине пятого они встретились на пустыре неподалеку от больших бульваров, где никто не мог их увидеть, так как пустырь окружен высоким забором. Они дрались на шпагах, ибо это оружие позволяет показать во всем блеске ловкость и отвагу и производит меньше шума. Похитителя Юрсюли ваш друг, говорят, ранил смертельно. Мы спрятали Эдмона в доме, где не догадаются его искать. Скажи, дорогой мой, что теперь делать? Посоветуй нам или сам приезжай. Только не вздумай его бранить; он поступил весьма похвально; доказательством этому то, что я его одобряю.

То, что касается лично меня, откладываю до следующего раза. Прощай, и т. д.

ПИСЬМО XCIV

ОТ ГОСПОЖИ ПАРАНГОН К ЭДМОНУ

Что за слабость, невзирая на всю ее добродетель!

Жестокий враг моего покоя, перестанешь ли когда-нибудь обрушивать горести и муки на голову несчастной, единственная вина которой в том, что она помимо воли полюбила тебя? Ты беспрестанно подаешь мне новые поводы для слез, а последний... О боже, тут речь идет уже о твоей жизни! Эта мысль приводит меня в отчаяние, она подрывает во мне мужество. Безрассудный юноша! Ведь могущественная, влиятельная семья, которая, пожалуй, лишится единственного своего отпрыска, может потребовать твоей казни! Как ускользнешь ты от возмездия? Мне и без того уже тяжело, а еще эта жестокая тревога!.. Гнев божий преследует нас, Эдмон; подумайте, ведь мы сами навлекли его на себя; обратитесь к милосердию господню, возьмите себя в руки; Вы еще не настолько погрязли в пороках, чтобы милостивый бог, которому мы поклоняемся, покарал Вас как отца. Пусть хоть это станет добрым плодом нашей вины... Я говорю нашей вины, хоть у меня и нет оснований винить себя в том, что это совершено с моего согласия... Эдмон, я готовлюсь стать матерью... а родные мои еще ничего не знают. Ах, кузен, как велика Ваша вина!.. Если бы Вам самому пришлось отвечать за преступления, которые Вы считаете (и вполне справедливо) непростительными, когда