За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Весь май и июнь они продолжали встречаться, и он приносил и читал новые страницы. Изредка ей не нравилось, и он тотчас же принимался исправлять, прислушиваясь к ее советам, поглядывая, как она, то стоя на стуле, стирает пыль с верхних книжных полок, то, присев на корточки, – с нижних.

– Ты – мастер. Безусловный мастер! – говорила она и сшила ему особую бархатную шапочку, всю в узорах, с золотой кисточкой, свисающей сбоку. – Эти узоры волшебные, они будут направлять твои мысли в нужном направлении. И в этой шапочке ты никогда меня не разлюбишь.

– Уж будьте покойны!

В начале июня он стал приносить розы, чтобы украсить ими белокаменный полуподвал.

– Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты должна носить имя Роза. Оно идет тебе, как ни одно другое. Вот посмотри, эта роза – твое воплощение, вся в кудряшках. Но теперь для меня нет величественнее имени, чем Елена. И нежнее, роднее, чем Люся.

– Я никогда не буду называть тебя Макой, – говорила она. – А уж тем более Масей-Колбасей! Нет величественнее имени, чем Михаил Афанасьевич. И нежнее, роднее, чем Миша. Даже странно, что есть мы, а где-то есть Мака и Любанга.

– Не менее странно, что есть мы, а где-то есть Женя-большой.

– Не будем об этом. Это не в нашей власти.

– Да и запретный плод, знаете ли…

– И это тоже. Я даже не знала, до чего он сладок. Не представляю, если бы мы стали мужем и женой.

– Как подпольщики, достигшие власти, быстро превращаются в тех, против кого хочется уйти в подполье, – соглашался он.

Обоих вполне устраивало положение любовников, менять налаженный быт не собирались, их тайные встречи имели особую остроту, пикантность, пряность. Когда вместе появлялись где-то, щекотало внутри от мыслей о том, что никто ничего не знает – про них.

– Когда я возвращаюсь домой, смотрю на прохожих и думаю: «Знали бы вы, с кем у меня только что было любовное свидание – с самим Булгаковым!»

– У меня такое же чувство: «С женой самого начальника штаба Московского военного округа!»

Все кончилось внезапно и неожиданно, хотя и следовало ожидать, что конец наступит. Начальник штаба вернулся из своих командировок, овеянный порохом, и радостно сообщил жене, что они едут отдыхать всей семьей в Ессентуки, в какой-то недавно построенный могучий санаторий для самых храбрых военачальников Страны Советов, где лечебные грязи по цене золота, а минеральные воды по цене «Вдовы Клико». Осознав, что с завтрашнего дня и до самой осени свидания прекратятся, писатель-драматург, у которого недавно запретили к постановке последнюю остававшуюся пьесу «Багровый остров», пришел в бешенство:

– Всей семьей. В санаторий. А у меня спросили?

– Миша, Миша, опомнись, он мой муж, а не ты.

– Муж… А фуражечка ему еще налезает? Рожки не мешают?

– Михаил Афанасьевич, держите себя в руках. И прошу впредь не допускать подобных пошлостей. Заметьте, я в адрес вашей супруги ничего подобного не позволяю.

– Конечно, вы с ней такие подружечки, не разлей вода. А ведь это коварство. Я с Евгением Александровичем что-то по гарнизонам не езжу.

– Вы хотите перед разлукой поссориться?

– Разве мы уже на «вы»?

– Еще немного, и можем перейти.

Нет, они сдержались, не поссорились и не перешли на «вы». Но она уехала с мужем и сыночками на Северный Кавказ, а он, оказавшись в полной финансовой яме, не имел возможности свозить жену даже в какой-нибудь подмосковный дом отдыха. Они застряли в душной Москве, и она хотя бы куда-то ездила на природу со своими друзьями по верховой езде, скакала там на лошадках и бог весть чем еще занималась и с кем. А он потонул в озере тоски по любовнице и, что еще хуже, – в липком болоте жалости к самому себе. Он пытался продолжить работу над романом о Воланде, но вместо этого принялся писать болезненные записки о себе, о том, какой он несчастный и потерянный в мире, где никому не нужен. Записки о писателе-неудачнике. «Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти», – так начинались эти записки. И писал он их уныло, сам ненавидя каждую строчку.

Давно уже ему не было так плохо во всех отношениях – любовница с мужем уехала отдыхать, денег нет, постановки всех пьес запрещены, чем и как жить – непонятно. И вот, отчаявшись, он сел и решительно написал тому, кто много раз смотрел «Дни Турбиных» и, по слухам, время от времени перечитывает «Белую гвардию»:

Генеральному Секретарю партии И. В. Сталину

Председателю Ц.И. Комитета М. И. Калинину

Начальнику Главискусства А. И. Свидерскому

Алексею Максимовичу Горькому

Михаила Афанасьевича БУЛГАКОВА

(Москва, Б. Пироговская, 35/а, кв. 6, т. 2–03–27)

ЗАЯВЛЕНИЕ

В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною были написаны 4 пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая – «Бег», была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.

В настоящее время я узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей. Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений «Дни Турбиных».

В 1926-м году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергался допросу. Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня «Мой дневник» в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей «Собачье сердце». Ранее этого подверглась запрещению повесть моя «Записки на манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволиада», запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении «Похождения Чичикова». Роман «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», т. к. запрещен был самый журнал. По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание,