Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

христы». Рече Володимир к епископам: «Дайте кого-либо, кто мог бы прилюдно потягатись с волхвом». И дали мужа из грек. И привели двух хворых людиней; гречин исцели одного словом, волхв же исцели другого взглядом. Рече гречин: «Аз расчислил беги небесные и увидел: быти завтра затмению солнца». Отрече волхв: «Аз глянул в небесное книжие и вижю: не будет затмения, но лишь подтечет в полдень солнце, а в ночь падут на землю звезды». И случися по волхву. Узре Володимир, еже волхв наделен большею чудотворною силой, и впроси: «В чем твоя сила?» Отвещал: «В руцех». И схватили волхва, и связали ему руки; приторочили к дикому коню и пустили коня в степ, и волочил волхва за собою, доколе не умре несчастный в мучениях.

Жестокость возбуждаема страхом. Како уняти страх, коли совесть неспокойна? Неспокойна же, по-* кинув обитель обычая. В старину рекли! «Два дни (осталось) до смерти – день (проведу) на пашне, любу, ясь посевом; день до смерти – полдня (проведу) серед лесья и поля, любуясь красотою». Ныне нет уже спокойствия души, события непонятны, труд наслаждает мало, а красота бередит зависть. Увы потерявшему опоры духа, и ходит, а погребен, и сущ, а бесплотен. Случися в Турьской земле великое зло. У болярца Святополча именем Улис, христа из свеез, безумеца суща, не было детей; которую жену ни возьмет, всяка неплодна. Наконец, уродкся сын, але пожив с месяц, помре. И повеле Улис собрати детей со своей волости, иже родися в то же лето, еже почивший сын, говоря, зовет тризновати; детей убил и закопал Еместе со своим младенцем. И восстало людье; Улис же послал мужей с оружием, и перебили восставших. Однако сведав о причине возмущения (людей), взнегодовали сами ратные мужи; Улис бежал в Случье, идеже был схвачен и казнен по воле Мирослава. Ища ссоры, говорил повсюду Володимир: казнил Мирослав болярца, дабы толкнути людье супроть Святополка. И леденели все болып словы Володимира; чуял Мирослав, хощет сгу-бити (его) великий князь, како сгубил уже мнозих из старой знати. И се встребовал Володимир полюдья от Дреговичей, быццам на войско супроть печеиезей, сам же желая брани. И растоптав гордость, понеже не имел силы противитись, стал давати Мирослав от своей волости, а Святополк давал от своей. Когда же Володимир позвал в Кыев, (Мирослав) ехати отказался, сославшись на недуги; пребывал в тревоге и томлении души, видя с грустию таянье дней своих под солнцем чюжой удачи. Самые сильные люди, уставая, тоскуют порой о смерти; безмерны быша их силы, еще безмерней явилась усталость. Ища забыти позор и горе, превозмогал ся Мирослав; тружался без покоя и послабления. «День труда и есть день праведной жизни, – повторял. – Добыт хлеб в поте лица и съеден благодарно, – тело жизни, а думы и мечтания – одежды ее; богаты и бедны бывают, но сохраняют тепло. Отрекаемся желаний, видя недоступность (их), и се измена богам, посеявшим желания ради дерзания истины». Старейшин и чадь без надоби не звал, просьбами не докучал, советы всуе не расточал, сам же по обычаю разумел всякое дело: бобра ловити, оленя травити, орущного тура гоняти, влока стреляти; рыбу неводом поднимал и острогой бил, с бортниками мед выбирал, с огородниками лук и репу сеял, со смереми подсеку вел, на соху сошники ставил, жито косил, снопы вязал и в бабки складал, в овине сушил, цепом молотил, зернье веял да по корзинам сыпал. И бабьей работы не чурался, але уже со служкой: сыту сварит, малину и чернику сберет и посушит, бруснику намочит, гриб засолит и завялит, крыжовник в меду настоит, зерно истолчет да и хлебы испечет. За плотницкое дело возьмется, на обе руки ловок, на оба глаза востер; ведает, когда какое древо валити и сколько держати; станет избу рубити, бревна отешет, венцы заправит, выпуски разузорит; ни пилы, ни гвоздей (ему) ке надо, на тыбли поставит, швы мхом заложит, шатровую маковку на тереме еловым венцом покроет. Любил глядети на плотницкую толоку, пуще же, коли с пением. Плотники ведь лутшие певцы по Словени, идеже еще услышишь складное многоголосье? разве что у исконной руси? В песнях приобщение к миру, и всякое дело спорится у поющего.

Вот наша работа, полюбуйтесь!

Вот наша работа, полюбуйтесь!

Старшой увидит, похвалит,

князь посмотрит, заплатит,

девица вздохнет и улыбнется,

баба на сносях вздрогнет,

молодец затылок почешет,

а старый плюнет и скажет,

посохом стукнет и скажет:

«А прежде-то работали лутше».

Любо душе пение, когда ведет голос тонкий да за* топыристый, а хором припевают, и всякий раз по-своему.

Судил Мирослав редко, но строго, пытливо и скоро. Другие князи брались больше за пересуды, к Мирославу шли с (любым) рассудом, и николи не прогонял: ни смера, плачуща о потраве жита, ни рядовича в жалех на хозяина, ни мечника, обличающа повалившего древо с гнездом аиста, ни падчерицу с выбитым от мачехи оком, – кому кудель прядут, кому вретенищем в зеницу суют. Каленым железом пытал, починая с обидчика, с молодейшего или с того, кто богаче; карал смер-гию злоумышцев-убийц и поджигателей, прочих, еже раскаялись, изгонял из племени. В трудных делах к колдовству не прибегал, преступника по крику птиц или теням на лице не искал, но коли подозревал кого, держал в заточении. В спорах о наделах был велми осторожен, дознавался о подробностях, семейные наделы делити не позволял, како пошло при христах в Кыеве и Чернигах. Сказают, рече однажды (Мирослав) к жадному купцу, притащившу на суд переброжего ярыжку: «Украл у тя хлеб? Отдай несчастному еще столько же по добру. Пусть поверит в человеца. И ке ему дашь, – себе».

Невзгоды жизни пускают корени в душу, и челоьец бежит в дело и в думу для отвлечения; чем строже (их) власть, тем сильнее страх и чувство: зияет округ пустота; небо сокрыло от взора бездну пространства, суета, являя никчемность дней, сокрыла от мысли прах и безвременье; по краю предчувствия ступает (человек) и не сознается (себе). Сице вижю ся, если и лгу себе. Не оттого ли волнует отрочество? Не оттого ли манят прежние леты? Вот, любил Мирослав старинные вещи; гордился дулебскими светцами из меди, скуфьским походным котлом, русьским мечем, сар-матьскою тулою с серебряными накладами и дреговичскими тавлеями из оленьего рога. Хвалил, говоря: «Жизнь остановленная струит. Несуетность и красота присущи бесхитростным вещам древлих; быша вещи вершением их судьбы». И разве не прав? Ныне вещью украшают скорый день, холопеми творимы они; преждь подолгу не