Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

от потерь во днях нельга женитись, едино ему снадобье и спасение – сочувствие; исчерпана душа, оскорбляют ее неуемные поборы, и жадность ближних особно нестерпима. Сочувствием, притворным ли, искренним, починается и кончается путь к человецу; разумение человечей сути – пустые слове и грезы, и напрасные ожидания. Счастие всегда в стороне и не наше. Скажут еще иные, еже позади, але то не счастие, но время надежды и нашей крепости; превозмогали, еже ныне не превозмочь. И се горечь: чем болып человец, тем болын преград (ему) поперек, тем тяжелее бремя (его). Непросто глаголити о тяготах жизни, каково же о тяготах великого сердца, еже несет Добровольно? Решти о себе – быццам похвалятись, а похвалитись нечем: остались помыслы помыслами а силы утекли водами. Как обойтись без сочувствия от него отлега в усталости; только идеже обретешь, не давая? – давши, (сам) не захощешь уже имати: кз восприимет душа торжище.

Беда очищает от бед, коли устояти, и если беда не приходит одна, – чтоб сберечи в нас возможное сое-речи. Неудача в женитьбе просветлила Мирослава; посмеялся над глупостию своей: что же ничтожное сокрушает болын, нежели значительное? Вернул н:е бодрость духа (ему) Володарь, Володимиров воевода; составила заговор старая знать, замыслили убити великого князя на охоте; Володимир же, сведав от предателя, схватил заговорщцей и казнил без суда, прежде жестоко пытав в каменных подклетях митрополичьего терема, в сих змеиных норах, идеже загибли сотни ревнителей правды и правой веры; чудом ускользнул Володарь от секиры. И пришел потай в Менесь сам-шёст, со случайными провожатыми, ища пути к Могу-те, ибо вновь оставил Могута Деревляны и скрывался где-то близ Смилени; и просил Володарь поручитись: не брал Могута никого из князей в дружину, опасаясь измены. И принял Мирослав Володаря с самыми близкими из мужей, и быша меж ними владыко Череда и Лешок.

Рече Володарь: «Гибнет земля, и видети боле нестерпимо. Чаяли переждати бурю, а дождались, порушены домы, сами поруганы и в цепех. Мечем и глумлением понуждает Володимир к христовой вере, истекают кровию сыны даждь-божьи». И поведал, тысячами бродят по Русьской земли сироты, быццам после обрь-ского нашествия, пустеют селища и из градей разбредается людье, ровно при чуме; Володимир пуще прежнего обуян нетерпением; причислен епископами к лику святых, рассыпается дробней мака, чтобы угодити татем духа; прежде первостольник по Словени смотрел всякий час, довольны ли подручники и гриди, верят ли ему; ныне же, остерегаясь кнута, болярецы гадают, доволен ли ими, верит ли им? Говорил прежде кто-либо из старшей чади: «Неправда в словех твоих», и пред всеми искал князь оправдати ся, ныне же сказавший поперек тащим на судилище, и нет ему ни поддержки, ни защиты; переменился обычай, чюжд и нелеп закон:

Слишком много началящих и бессчетно раболепящих пред ними, слуг же отчей земли немного; утратили честь и волю: слишком часто говорили о них и рабам доверяли хранити. Возвышенные возвысились не от своих достоинств, но от чюжих пороков.

Рече Володарь: «Бич душ, жёлч сердец, проклят Володимир, нет ему ни радости, ни счастья: люди для него тавлеи, а бози с человецеми не играют; самомнение (его) безгранично, ибо кричат греки: свят, свят, велик, велик! А иных голосов не слышно; коли нет пианому протрезвления, ужли не помыслит, ежз трясет землю?» Егда расписывали красками стены в соборе, позвали Володимира с княгинею и детьми и стали малевати (их) подобия. Впроси Володимир расписчиков, негодуя: «Почто не прибавили (мне) роста?» Отвещали: «Одного роста с апостолами». Он же рече: «Апостол, кто ныне держит, а кто держал, лишь дух святый». Землею не дорожит: в исконных отчинах посадил и торков, и черных клобуков, и берендеев; глаголит, похваляясь: «Нарядил (их) стеречи от влоков Русьскую землю»; они же больше всех грабят (ее), – берут мзду житом и соболями, и серебром, и холопеми, а священные рощи, взлелеянные запорожеми, рубят без счету [285]. Переяславль сожжен и обезлюдел, в Чер-нигах и Любече черная чума. Кыев, быццам Вавилон, – конюшня и подворье для иноземцев, не продыхнуть от грек, а за ними годи, корсуньцы, казаре, печенесл, сорочины, тащат по сторонам словеньское обилие, умножая блудниц и бражные домы; в позор оборотились торжища: за стеклянные запястья и за медяные колты берут бобрами и шкурами туров. Пока жил Добрын, угодники выше велможкого пупа глаз не поднимали; вразумлял плетью и смеялся над ними: «У казарьских курей яйца в шерсти, у булгарьских коров по два вымени, у годьских дев по три ложесна»; и епископам воли не давал, и великого князя внузды-вал; ныне же хощет (Володимир) списати имены кы-евских мужей и дати им наследно полегчениа в законах, – подражая римским цесарям. Рече еще Володарь: «Прежде князь судил, дабы самому судиму не быти. Новая знать вслед за Володимиром судов избегает, ибо бесчестна. Судят епископы, и нет ни уема, ни ограды беззакониям: бьют и плакати не велят.

Месть равняла; ныне же равняти ся не хощут, уряжаясь откупами; все началят, кто над столом, кто над котом, и человец для них, еже без посады, ничто. Раб божий, раб княжий, раб велможный – идеже не раб ныне серед нас?» [286] Сокрушался Володарь: старую знать окружали просточинцы, самозванцы отгородились посредниками, ибо никому не знакомы; свирепы, повсюду рыщут добычи; нарочитые мужи в родех блюли честь, высуни рассуждают: брань на вороту не виснет, и вот торгуют солью и ссужают серебро, и домы внаем дают, и скупщиков завели, сбирают по смерем (всякий) товар, перепродавая втридорога. Не перечесть ныне нарочитых мужей, и чернь множится, яко тень от них; кружит вороном, чующим поживу. Не холопе ли по духу христились легко и беззаботно? Не они ли первыми отреклись от обычая? Не ищут себе чести, по ждут указа, и вот уж указчик на указчике сидит и указчиком погоняет; глянь, толпища возниц шумят и бранятся, а конь с поклажею обочь стоит и не ворохнется. Не негодование бы и не ропот, не обличения бы правоверей, секли бы Русьскую землю кнутами, – отделалась вирами [287]. Надолго ли? Ни запрета, ни удержа на епископов, насилят, сгоняют по церквам, а несогласных пытают; нелепицями очерняют достойнейших; одного обвиняют, быццам застали с четверо-ножиной, другого – быццам приваживал злых духов у овина; клевета и наветы в почете, нет людем заступника [2S8]. Рече Володарь: «Мало, что опустошили святыни, пустошат еще и сердца. Пожгли бани [2S9], воняют христы, аки цареградские мощи». И еще рече: «Пагубна нищета одноженства; не будет отныне скорого умножения ни в родех, ни в племенех,