Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

менялись, запечатлевая времёны и отмечая судьбы; люди жили просто, даря ся друг другу, дана была беспредельность тоске, оттого и радость бывала беспредельной; скупо бысть имение их и больш имети не жаждали. Тяжко было жити, але объяснения себе не требовали: дождеми падали и ручьями утекали. Довольствовались охотой и пиром, и мудрой беседой, и лаской жены, и не было мало, хотя неизмерим человец.

Мирослав ведал обычаи и обряды, жалея, еже иные забываются в превратностях жизни племён и ро-дей. Се истинно: ныне редко скажут с толком, идеже должно поставити в доме топор или копье или повесити тулу со стрелами, какие словы молвити, прежде нежели разложити огнь в очаге, како умилостивити доового и прогнати злого духа или непотребное наявье. прямь забыто, запамятовано уже многое, и многого ясаль. Теперь, когда повсюду (завелись) тати, распрягают на подворье, коли пусты сани, прежде распрягали у ворот, и коня вводили под уздцы, а притвор в во-ротех не делали, ибо недостойно. В драных лудах старики не ходили, развалин люди не касались и могил не разрывали; не боятся ныне ни гнева бозей, ни закона, ни самой смерти, подкапывают, а чтоб не изобли-чити ся, сбывают украденное перекупем и иноземным гостем, часто за безделицю и бесценок. Смутны времё-ны наши и проклинаемы со всех сторон. Спросишь сме-ра, и не скажет, какому богу како жрети, како баню топити, како сватов посылати, како умершего обря-ясати; нередко увидишь: соседа встречают за порогом, нахмеленные выбегают из избы по воду, у жены перси нази, у мужа сором не покрыт, – преждь невиданное позорище. На все ведь быша приметы: дубок на дороге поднялся – свой сказ о судьбе, сорока трещит справа или слева – свой сказ, овця шерсть опалила – свой, младенец заголосил, испугавшись, – свой; ныне живут тоскливо, не разумея бозей и духов и знаков их. Жизнь исполнена смысла, коли блюдутся обычаи рода, а честь человецу дороже всякой прибыли; безродному и бесчестному что за сладость на земле?

Похвалял Мирослав древлий, але давно оставленный обычай ратичей: на склоне лет, свершив подвиги, иже, выпали от судьбы, и взрастив сыновей, с благо-словленья волхвов уходил ратич в лесье, идеже скитался от весны до осени без пристанища, не заботясь ни о чем, не запасая пищи впрок и не размышляя о том, чего нет пред взором; скитальцы не дневали вместе и не ночлежили, а при встречах обыкновенно молчали. Пред скитанием ратич платил долги, приносил последнюю жертву богам, отдавал распоряжения и ложился у порога, быццам умерший; его оплакивали близкие и на плечех относили до опушки, оставляя в схороне хлеб и воду; скитальцу сыпали могилу, аки пропавшему или убиенному на чужбине; и покладали в нее для привлечения духов (какую-либо) вещь, принадлежащую скитальцу, но не оружие и не одежду. Про скитальцев молва, еже понимали язык птиц, зверей и трав и слышали шелест кореней от подземного ветра. Аз много пытал сведущих об обычае и слышал в ответ разные словы; одни рекут, избранные из ра-тичей приносили ся в жертву богам, другие утверждают, еже мудрейшие постигали в скитании неизреченную истину; она же выше и полнее изреченной; и если люди передают друг другу изреченную, сообщаясь в ней, неизреченной николи не обменятись, и нет понимания о ней даже среди друзей; владеют неизреченной истиной звери и травы, – не просто восчувствовать ее человецу. Изреченная истина зовет к риску, велит делати или не делати, неизреченная взыскует примиритись с судьбою накануне исхода в вечность.

Видя метания Мирослава и блуждения (его) духа и боясь, что переломится к радости ворогов, пришел в Менесь владыко Череда; долго был в отлучье, – сбирал по Русьской земле приверженцев да сторонщиков Могуты. Рече к Мирославу: «Смеешь ли желати сверх того, что желали предки? И разве житие может дати что-либо сверх того, что давала?» Отвещал: «Кровию точит память, лишила мя радости и смеха». Рече Череда: «В ком не осталось слез, не осталось и любви, в ком не осталось смеха, и праведного гнева не сыщешь. Если содеял доброе, но огорчился, не найдя благодарного, не добро деял, но корысти искал». Рече Мирослав: «Ради чего творим доброе? Ради спокойствия – тоже корысть. Нету добра вне корысти, и самое великое добро сопряжено с самой великой корыстью; ищу уже чести в корысти, але и там не нахожу. Наибольшие беды причинил себе, егда уклонялся себя. Не стремлюсь ныне к лутшему в обход, але все равно нет проку. Идя от себя, придешь ли к себе? Идя к себе, много ли пути одолеешь? Заблуждение всесильно, ибо бессильна истина». Отрече Еладыко Череда: «Богопротивное изрыгаешь. Одинок человец, доколе одинока истина его. Сетующий, что нет близкого, сам виноват: таился (от близкого), не доверял (ему), гнал доброго за злых, иже опалили сердце. Разве одинок человец, волнуемый судьбою другого человеца? Разве одинок обихаживающий плоды сада (своего)? А что не видят боли и тягот, – в сути вещей. Если бы вечность восприя-ла или запечатлела наш облик, окончилась бы; если бы кто вздумал разделити все, что в нас, стал бы незрим; потому неразумно обнажати ся пред соболезнудощими лицедеями. Кому поведал о боли вепрь, раненный и вслед за тем убитый нами, срубленное древо, рыба, поднятая на острогу, птиця, угодившая в силки? Всякий, останься со своей болью – со мудрость. И радость – ваша, и боль – ваша, несите другим другую радость и другую боль. Человец мучится (оттого), что не знает себя и не видит мечты, и се принимают за одинокость; смысла лишает труды своя и ближних винит за грех, в котором повинен сам. Одинок заблудший в себе, не помогут (ему) люди. Изнемогают без сочувствия и жалости, ибо ослабел; аще посочувствуют и пожалеют, он и шкуру (свою) продаст, и судьбу (свою) променяет. Сильным ли поддаватись скорбям одинокости, сиречь слабости, страху пред тяготами и сомнению в замысльях? Обновятся силы, коли суждено, а трудности одолеет течение жизни. И вот: достоин осуждения проливающий слезы о самом себе; приимет пытки мудрец, ищущий избежать мудрости; не перехитрит жизни».

И ободрился Мирослав; была ведь его жизнь, сокрытая в памяти, мукой и распадом надежды, а дом пустел год от года.

Женился (Мирослав) три раза; во младых летех на ятвяжской княяше Арде, после на Верее, дщери Дреговичского владыки Бовы, предшественника Череды; опошний раз пояше себе женой в 37 лет, вернувшись из-под Родни в Кыев 281, Истому, дщерь воеводы Роланда, варяжина, и чернижской княжны Улады, сестры князя Сиверьского Боголепа,