Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Только была бы охота у всех нас работать, а работа будет большая, но если вы будете бояться, что я или мои сыновья можем принести делу вред, обидеть в чем-либо ваше хозяйское понимание, то не идите в дело. Будет правление, в которое мы все войдем, и верьте, мадам, что вы займете в деле почетное положение. Но мы все должны всегда помнить, что мы в компании и что мы будем решать дела с общего доброго согласия. Нужно верить друг другу. Вот ей-богу, вижу вас в первый раз, а я вам верю и знаю, что вы захотите, чтобы мы имели большое и богатое дело, а для этого нужно хорошо поставить завод, а главное, иметь деньги, «много деньги», большие кредиты и быть купцами, а «самолюбствие» и это постоянно думать «я хозяин и чтобы мне не наступали, извините, на мозоль», а может «компиньон мине будто не совсем уважает», то это, я считаю, пустяки. Например, я вам скажу: вы имеете хорошее имя в Харькове, ваш сын Юлий очень солидный господин, то он будет распоряжаться «с наши капиталы», он будет иметь дела с банками и тому подобное, и я ему верю, и мы будем вместе думать, как достать и потом платить миллионы. Вашего второго сына я мало знаю, но, говорят, что он хоть и молодой, но с мозгами, и ему будет большое дело, например покупка сырья, материалов, и еще, и еще. А если он хочет купить машины для завода или построить наш завод, то это уже будет скверно, потому что он ничего в этом деле не понимает.

Эсфирь Самойловна:

— Это, что вы говорите, мне нравится, и я имею одну просьбу. Я вам сказала, что у меня четыре сына и что три уже в делах наших, то я хочу, чтобы мой третий сын, Саул, тоже вошел как компиньон в дело завода, потому он может обижаться — начинается большой завод, и почему старшие братья будут хозяева, а он нет?

Фридберг:

— Ну, мне, слава богу, стало легче, потому я хочу вас просить принять еще моих двух сыновей, чтобы все мои четыре сына были в деле. Хорошие у меня молодые люди и эти два, но учились мало и работают в моих конторах.

Эсфирь Самойловна:

— Ну что же, уже останемся со старшими, когда вы не хотите мне уважить ни одна моя просьба.

Помолчали. Эсфирь Самойловна покраснела от волнения и объявила:

— Мине дальше читать не нужно. Я не знала, что все так пойдет. Пусть уж мои сыновья сделают, как они найдут пользу, а я уже буду в сторона и, как говорит господин Фридберг, буду пить кофе и закусывать с кренделем.

— Это ви тоже, мадам, правильно сказали. Ви думаете, что мине все это дело нужно? Ей-богу, нет! Сынам нужно, они, молодые, хотят летать. Лучше теперь иметь беспокойство, чем потом. Не будем спешить, дело не горит. Подумаем еще и еще. Как говорится, «семь разов отмеривай, а в раз потом режь». Ей-богу, хочу, чтобы все пошло лучше и чтоб создавать большое дело!

Откланялся и ушел.

Эсфирь Самойловна:

— Не люблю таких людей, все у него штучки и штучки. А дети в один голос: без Фридбергов не поднимем дело! Что он ушел так — что, отказывается?

Пояснил ей, что Фридберг заинтересован в деле, основательно разбирается в договоре, который, несомненно, состоится, и что понимаю ее положение, когда впервые приходится вступать в компанию.

На другой день сошлись Фельдманы и Фридберг. Эсфирь Самойловна не пришла. Наговорились о договоре. Выяснили и установили все условия, подписали проект. Был 1919 год на исходе. Большевики забирали власть. Гражданская война давала большие надежды на освобождение от большевиков. С большой энергией, не жалея трат и сил, Фельдманы и Фридберги строили завод. Наскоро приспособили существующие постройки для начала работ. Мне приходилось часто общаться с новым товариществом. Никто из этих практичных людей, так же как и мы грешные, не понимал происходящего в России и не предполагал, что надвигается безысходное горе на страну. Вагоны привозили кожи, закупали кору, кислоту и еще, и еще что-то необходимое для работы. Лихорадочно работали в 1920 году, а 18 декабря Ростов опустел, бежало зажиточное торговое население, оставляя на произвол большевиков свои богатства. Бежали все в Екатеринодар. Фельдманы и многие другие поехали гужом[356]. «Лошадки Левы» пригодились. Запрягли рысаков в сани и целым поездом, шесть-восемь саней, нагруженным добром, уехали из Ростова. Один из братьев, Саул, остался в Ростове. Он наблюдал за имуществом. В 1920 году и он бежал.

За границей слышал, что Фельдманы вывезли большие средства и одно время «создавали дела» в Константинополе. Не встречал их и ничего не знал о Фридберге. Завод забрали большевики, но до моего бегства не работали. Когда возвратимся домой (почему не помечтать?), мои доверители закончат постройку завода, я буду юрисконсультом на хорошем окладе. Они ценили мой труд, были довольны моими советами, и устанавливались добрые отношения. Энергичные люди. Думаю, и на чужбине не затерялись.

Ольга Петровна Целинова

В нашей местности выпадали на редкость отвратительные дни в ноябре месяце. Резкий холодный ветер, дождь со снегом. Дождь какой-то колючий, норовит, подлец, не только ударить по глазам, но и за воротник попасть. Уныло на улице. Вулканическая мостовая блестит выбоинами. Камни омыты, скрипят вывески и водосточные трубы на домах, качаются мокрые, черные, безлиственные деревья. Улицы пусты. Изредка перебежит дорогу закутанный в теплое одеяние обыватель, потарахтит извозчик, а ветер воет и метет. Но наши дома были приспособлены для борьбы с непогодой. Строились фундаментально: стены — точно крепость, окна двойные, на зиму замазывались в местах затворов, меж двойных рам клалась плотная вата, которая для красоты посыпалась шерстинками синими или красными, и в каждом окне на кирпиче стоял большой стакан с серной кислотой для удаления сырости. Входные двери с улицы всегда были двойные, часто обивались войлоком, который сверху покрывался клеенкой, прикрепленной к дверям металлическими гвоздями со шляпками. А в комнатах стояли белоснежные кафельные печи. Не угрюмый, серый, безжизненный радиатор, в котором булькает теплая вода, отапливал дом, а честная кафельная печь распространяла ласковую, мягкую, заботливую теплоту. Нагрузят печь нашим грушевским антрацитом[357], а она, милая, точно живая — дышит, урчит, а уголь ярко горит бело-голубоватым огнем и весело потрескивает. Хорошо, когда в такой день не надо уходить из уютно обставленного кабинета. Со всеми находящимися в нем вещами, книгами, картинами, гравюрами и даже мелкими вещами на письменном столе хозяин сживался, привязывался к ним. Каждый такой предмет был