Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

дыма из трубки, почувствовать у себя в гостиной ужасную тяжесть истории Юга”. Но у Лундберга, видевшего успех сериала, есть важное соображение: “Когда смотришь фильм, легко позабыть, что одна из сторон сражалась не за, а против тех самых вещей, которые, как утверждает Бернс, война с таким блеском достигла. Посмотревшие такое нуждаются в напоминании, что конфедераты дрались не за объединение страны, а за ее распад”.

Далее Лундберг указывает, что Фут с его добродушием, яркими историями, тягучим выговором и мягкой бородой порождал неразрешимое противоречие, ведь сериал стремился придать межрасовому конфликту должный вес, но слишком часто прибегал к “громким заявлениям”[617]. Например, после добросовестного пятнадцатиминутного рассказа о месте рабства среди причин войны Фут упоминает “одинокого оборванного конфедерата, у которого определенно не было рабов”. На вопрос солдат-янки, почему он воюет, юноша-южанин отвечает: “Потому что вы сейчас здесь”, и Фут находит этот ответ “довольно убедительным”. Фут симпатизирует побежденным, и скоро мы опять начинаем видеть “мягкий свет ностальгии”, окутывающий рыцарственных вождей Юга и их обманутое воинство.

Справедлива ли в принципе эта критика? В ходе моих бесед с Бернсом он силился доказать обратное: “Несмотря на межрасовые затруднения в США перед Гражданской войной, во время Гражданской войны и до настоящего времени, мы фактически справлялись с [расовой проблемой] лучше, чем любая другая страна на Земле”. Главным критерием при создании сериала, по словам Бернса, был следующий:

Охватить, по сути, все целиком, как бы безнадежно романтично это ни выглядело, и попытаться сделать из этого повествование, прежде… в некоторой степени присвоенное… поп-культурой. Я имею в виду… например, вот что: два величайших фильма о Гражданской войне – это “Рождение нации” и “Унесенные ветром”, и оба [sic] они перевернули предположение, что члены ку-клукс-клана, доморощенной террористической организации, были кем‐то вроде героев. Мы нутром понимаем, что верно как раз обратное, и захотели не столько опровергнуть это обратное, а воздать должное сложной истории Гражданской войны, что позволило бы и северянам, и южанам внести в этот сюжет свою долю[618].

Бернс защищался в Твиттере: “У Гражданской войны было много факторов. Привел к ней один: рабство”. Бернс признал, что мог сделать больше, например уделить больше внимания деятельности в Конгрессе республиканцев-радикалов – тех, кто во время войны проталкивал критически важную XIII поправку, отменявшую рабство, а после войны – XIV и XV поправки; тех, кто был в авангарде Реконструкции. Но рассказ о событиях после 1865 года потребовал бы “совершенно нового фильма”. Что касается войны, то она “в не имеющей себе равных степени” дала американцам “ту самую нацию, которой мы стали – в том числе все хорошее. Если бы отделение удалось, маловероятным было бы стабильное, мирное сосуществование независимого Севера и независимого Юга. Рабы продолжали бы сбегать… Не было бы ничего подобного тому беспокойному сгустку непредсказуемой энергии, которым в итоге стала Америка”[619]. В фильме Фут утверждает, что американцы делают грамматическую ошибку, говоря: The United States is вместо The United States are, и что это неосознанное указание на единство. “Это сделало страну реальной, – произносит Фут нараспев. – Гражданская война определила, кто мы такие, и показала, какими мы стали. Это перекресток нашего бытия – и чертовски опасный”.

Звучит очень убедительно, однако наводит на мысль о неизбежной нравственной победе, об уникальном возрождении нации, искупившей первородный грех рабства и готовой возложить на себя ответственность за продолжение всемирной истории. Дэвид Блайт сказал, что “Америка есть идея, всегда поддающаяся улучшению”[620], и что она заметно улучшилась – даже при нашей жизни. Гражданская война, по выражению Уолта Уитмена, “сконденсировала нацию”. В сериале Бернса это видно. Но если мы оглянемся назад с ностальгией, то, возможно, заметим элемент самолюбования, безудержного оптимизма. Эрик Фоунер отмечает: “У американцев всегда было весьма неоднозначное отношение к истории”[621]. Если победа Севера ознаменовала окончание великой войны и в самом деле породила нацию, то она возвестила о начале новой войны – за гражданские права, которая приобрела максимальный размах в 1960‐х годах и которая продолжается до сих пор.

Фоунер также написал эссе для книги историков, комментирующих телесериал[622], в котором он отмечает, что Бернс посвящает ровно две минуты годам после Гражданской войны, что слово “Реконструкция” не употребляется ни разу (в пятисотстраничной книге, основанной на сериале, оно упоминается всего три раза) и что “факты” о Реконструкции, которые в конце концов переворачивают представление о войне как об объединяющей силе, мало что значат, поскольку существуют вне какого‐либо исторического контекста. Он цитирует высказывание литературного критика Уильяма Дина Хоуэллса: “Американская публика всегда хочет трагедию со счастливым концом”.

Потрясающий Джеймс Болдуин (он родился в 1924 году в семье чернокожих, покинувших Юг и осевших в Гарлеме) писал о “девяноста годах ложной свободы”, неверно понимаемой как “освобождение”. Болдуин указывал на необходимость “освободиться от мифа об Америке” – “наиболее безнадежно противоречивой из республик”, и поносил страну за “сто лет уклонения от поиска места в ней чернокожего”.

В финале бернсовского фильма Барбара Филдс, чернокожий историк из Колумбийского университета, заявила: завершение Гражданской войны “явилось моментом, сделавшим Соединенные Штаты из нации, существовавшей в теории, нацией действительной”. Таким образом, она согласилась с мнением Фута и Бернса. Но прибавила: “Гражданскую войну все еще можно проиграть”.

Глава 12

О сандалиях, судах и сургуче: школа “Анналов”

Настоящий историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча.

Марк Блок[623]

Около 20 часов 16 июня 1944 года, через десять дней после высадки союзников в Нормандии, бойца Сопротивления с подпольной кличкой Нарбонн (до его пятидесятивосьмилетия оставался месяц) немцы привезли в открытом грузовике на луг, окруженный высоким кустарником, у деревни Сен-Дидье‐де-Форман. Пленников – двадцать восемь человек, скованных попарно, поставили перед пулеметами и расстреляли. Офицер обошел казненных, добивая их из пистолета. Тела (немцы позаботились о том, чтобы их не опознали) были брошены на месте. На следующий день мэр похоронил их.

Нарбонн, несмотря на преклонный возраст, вступил в Сопротивление в конце 1942 года. В марте 1944 года вишистская полиция схватила его и передала гестапо. Нарбонна перевели в тюрьму Монлюк в центре Лиона. Здесь в камерах, рассчитанных на сто двадцать узников, сидело почти четыреста человек. Несколько дней его допрашивал и пытал “лионский мясник” Клаус Барби, но Нарбонн хранил молчание. Он назвал лишь свое настоящее имя (чтобы дать знать об аресте, в том числе за границей, где