Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Почему же?

– Он задолжал мне за вчерашний день. И я не замедлю выставить его вон, хотя красотка и валяется на постели в падучей.

– Пусть она заплатит вам своими прелестями.

– Ну, мне до этого мало дела, уже не те годы. Да и скандалы мне совершенно не нужны, они только портят репутацию заведения.

– Иди скажи ей, что с сегодняшнего дня они с мужем будут получать кушанье прямо в комнату, а платить буду я, пока живу здесь.

– Это великодушно, однако известно ли вам, сударь, что за стол в комнате платят вдвое?

– Известно.

Как ни странно, я испытывал ужас при одной мысли о том, что эта прелестная женщина может оказаться на улице без всяких средств к существованию, кроме своего тела, которым к тому же упорно не хотела воспользоваться. Но с другой стороны, нельзя было осуждать и хозяина, принадлежавшего к сословию людей, не отличающихся чрезмерной галантностью. Я же просто уступил порыву сострадания, совершенно не имея в виду собственный интерес. Пока я размышлял обо всем этом, явился Стюард с благодарностями и предложил пойти к его жене и попытаться убедить ее сменить гнев на милость.

– Она не удостоит меня ответом, а вы знаете, это не очень приятно.

– Идите, ей уже известно, что вы сделали для нас, и чувство…

– К чему говорить о чувствах после вчерашней сцены?

– Этот господин в полночь уехал, иначе сегодня утром я убил бы его.

– Не представляйтесь фанфароном, мой милый. И позвольте заметить вам, что убивать его надо было вечером, а не утром или, по крайней мере, бросить ему в лицо салфетку. Пойдемте к вашей жене.

Она лежала в постели, лицом к стене, с натянутым до подбородка одеялом, и рыдала. Я принялся уговаривать ее, но, по своему обыкновению, она не отвечала ни слова. Стюард хотел оставить нас наедине, однако я сказал, что все равно ухожу, поскольку ничем не могу утешить ее, в подтверждение чего напомнил о ста луидорах, которые синьор Гримальди предлагал ей лишь за разрешение поцеловать руку.

– Сто луидоров! – воскликнул этот мужлан, добавив к сему отборное казарменное ругательство. – Что за нежности! Мы могли бы уехать к себе домой в Льеж. Даже принцессы позволяют целовать руку задаром. Сто луидоров! Это просто ужасно!

Его слова, вполне естественные в их положении, развеселили меня, и я уже собрался уходить, как вдруг несчастную охватили судороги, не то настоящие, не то притворные. Она протянула руку и, схватив случайно попавшийся графин, бросила его на середину комнаты, а другой рукой обнажила грудь. Стюард метнулся, чтобы поддержать ее, но судороги усилились, одеяло совсем сбилось, и можно было видеть самые деликатные части тела. Наконец она успокоилась, но с закрытыми глазами, словно в изнеможении, сохраняла такую сладострастную позу, которую может изобрести лишь самая изощренная чувственность. Я находился в крайнем возбуждении, да и как можно, созерцая подобные прелести, не испытывать непреодолимого желания обладать ими? В эту минуту муж оставил ее и, предупредив, что идет за водой, удалился. Я понял ловушку, но самолюбие помешало мне попасться. Конечно, вся сцена была разыграна для того, чтобы доставить мне животное наслаждение, а глупой спесивице – предлог для непризнания своего участия. Я пересилил себя и тихо закрыл одеялом то, что так желал видеть обнаженным.

Стюард отсутствовал довольно долго. Когда же он вернулся с полным графином, то нашел меня совсем не в том состоянии, как ожидал. Я ушел через несколько минут и отправился восстанавливать душевное равновесие на берег Роны.

Мне было досадно, что я поддался чарам этой мошенницы. Но все мои старания были напрасны – от ходьбы возбуждение лишь возрастало, и я чувствовал, что, каким бы ни оказалось удовлетворение, оно было необходимо для успокоения моего сбившегося рассудка. Ее следовало купить за деньги, а не расточать знаки внимания. Я уже сожалел о том, что проявил, как мне казалось, утрированную деликатность. Ведь если бы, отдавшись мне, она продолжала жеманиться, было бы незатруднительно выказать ей свое презрение. В конце концов я решил объявить мужу, что заплачу ему двадцать пять луидоров, если он устроит мне свидание, где я смогу удовлетворить себя.

Преисполнившись этой мысли, я возвратился в гостиницу и сел в одиночестве обедать. Дюк сказал, что красавица у себя, поскольку, как объявил хозяин, им теперь не обязательно спускаться к табльдоту. Все это мне было уже известно.

После обеда я отправился с визитом к милому Дольчи, который представил меня своему отцу, человеку очень любезному, но не располагавшему достаточными средствами, дабы поддержать склонность сына к путешествиям. Этот юноша отличался замечательной ловкостью и с превеликим проворством выделывал множество всяческих фокусов. От природы он был наделен очень мягким нравом и, видя, что я любопытствую знать, кем занято его сердце, рассказал несколько забавных историй, кои показали мне, что он находился в том счастливом возрасте, когда все невзгоды происходят единственно по причине неопытности. Он не хотел богатой женщины, которая потребовала бы от него того, что казалось ему позорным без любви. И он вздыхал по одной молодой особе, изображавшей из себя недотрогу.

Я счел своим долгом подать ему добрый совет: не пренебрегать богатой дамой и одновременно, не оставляя самых изысканных манер, иногда преступать границы почтительности с молодой девицей. Конечно, последняя сначала будет недовольна, но потом непременно простит его. Дольчи нельзя было обвинить в распущенности, хотя он и склонялся к вольномыслию. Вместе со своими сверстниками он иногда предавался невинным развлечениям в одном пригородном саду, где сестра некой садовницы забавляла его, когда им случалось остаться наедине.

С наступлением темноты я возвратился к себе, и Астроди вместе с Лепи (так звали горбунью) не замедлили явиться. Увидев перед собой сии живые карикатуры, я почувствовал невольное оцепенение. Правда, ничего иного я и не ждал, но все-таки несколько смутился.

Астроди старалась возместить все свои недостатки откровенным развратом. Лепи, настоящая горбунья, не отличавшаяся талантами на подмостках, надеялась возбудить желание редкой красотой глаз и зубов, которые, несмотря на ее большой рот, восхищали своей белизной и ровностью. Астроди сразу же подбежала поцеловать меня на флорентийский манер[170], и поневоле мне пришлось уступить. Более застенчивая Лепи подставила щеку, и я сделал вид, что целую ее. Видя, что Астроди сразу же намеревается перейти к делу, я попросил ее умерить свой пыл, поскольку не имел привычки к подобным развлечениям и, дабы оценить их, должен был воодушевляться постепенно.

Не