Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Сударь, я перед вами и готова собственной персоной заработать необходимые моему мужу двадцать пять луидоров. Вы можете делать со мной все, что угодно. Но помните: воспользовавшись моим положением для удовлетворения своей животной страсти, вы унижаете себя значительно более, нежели я, вынужденная продаваться лишь по необходимости. А теперь я готова.

Сделав сию декларацию, она резким движением сбросила с себя одеяло и представила моему взору зрелище всего своего тела.

Минуту я стоял пораженный и полный негодования. Чувство погасло, и эти сладострастные формы представляли для меня лишь оболочку, скрывавшую в себе душу, полную низостей и корысти. Я с величайшим хладнокровием поднял одеяло, накрыл ее и сказал тоном ледяного презрения:

– Нет, мадам, было бы несправедливо, если бы я вышел из этой комнаты, оскорбленный вами. Напротив, я намерен объявить вам самые неприятные истины, которые невозможно игнорировать, если, конечно, в вас сохранилась хоть капля самоуважения. Я совсем не животное и в доказательство сего уйду отсюда, не насладившись вашими прелестями, которые после всех этих действий столь же неприятны, сколь были бы вожделенны в любом другом случае. Вот двадцать пять луидоров – ничтожная плата за снисходительность порядочной женщины, но слишком большая для вас. Я отдаю их лишь из чувства жалости, которое никак не могу подавить в себе и которое осталось единственным, что вы можете еще возбудить во мне. Поймите, раз уж вы отдаетесь за деньги, независимо, будь это сто миллионов или двадцать пять луидоров, вы все равно падшая женщина, если не разделяете чувство человека, которому принадлежите. Или, по крайней мере, не делаете приличествующего сему вида, дабы оставить за собой хотя бы мнимое право на самоуважение. Прощайте.

Спустя некоторое время ко мне в комнату явился Стюард с благодарностями.

– Сударь, – сказал я ему, – сделайте милость, не говорите мне больше о вашей жене и оставьте меня в покое.

На следующий день он уехал с ней в Лион, и читатель еще увидит, при каких обстоятельствах я встретил их в Льеже.

После обеда пришел Дольчи, и мы отправились в сад, где он хотел показать мне сестру садовницы. Она была красива, но все-таки в этом смысле уступала ему. Вскоре она пришла в столь хорошее расположение духа, что после нескольких просьб согласилась быть нежной с ним в моем присутствии. Я убедился, насколько щедро одарила природа сего Аполлона, и сказал, что при его телосложении ему совершенно не требуется ради путешествий опустошать отцовский кошелек. В дальнейшем он последовал моему совету.

По пути домой я заметил сошедшего с барки молодого человека лет двадцати – двадцати пяти, открытое лицо которого было омрачено печалью. Видя, что я смотрю на него, он подошел и робко попросил подаяния, показав паспорт, в коем значилось, что шесть недель назад он выехал из Мадрида. Сей юноша родился в Парме, и его звали Коста. Упоминание о Парме возбудило во мне участие к соотечественнику, и я спросил, какое несчастье довело его до нищенства.

– Только одно – недостаточность средств для возвращения на родину.

– А чем вы занимались в Мадриде и почему вообще поехали туда?

– Меня взял к себе камердинером доктор Писториа, врач испанского короля. Но я не понравился ему, и пришлось уйти. Вот мое свидетельство о беспорочной службе.

– Что вы умеете делать?

– У меня красивый почерк, я могу быть секретарем и надеюсь заняться в своем отечестве ремеслом сочинителя.

– И вы можете писать без ошибок?

– Под диктовку я пишу на французском, латинском и испанском языках.

– Не делая ошибок?

– Да, сударь, если хорошо диктуют, ведь правильность зависит только от этого.

Я понял, что Гаэтано Коста всего лишь обыкновенный невежда, но все-таки отвел его к себе и велел Дюку поговорить с ним по-испански. Отвечал он сносно, но, когда я стал диктовать ему на итальянском и французском, оказалось, что у него нет ни малейших представлений касательно орфографии.

– Да ведь вы не умеете даже писать, – обратился я к нему с упреком, но, видя его смущение, утешил обещанием отвезти на родину за свой счет.

Он поцеловал мне руку и заверил, что будет для меня верным и преданным слугой.

XXVII

Обманувшаяся невинность

1760 год

На следующий день я покинул Авиньон и отправился прямо в Марсель, не задерживаясь в Эксе. Я выбрал для остановки «Тринадцать кантонов» и решил провести в сей древней финикийской колонии не менее недели, дабы насладиться радостями неограниченной свободы.

В этих видах я не запасся никакими рекомендациями, но, обладая достаточной наличностью, не нуждался ни в чьем покровительстве. Хозяину я велел подавать кушанье в комнату, и одно лишь постное, поскольку мне было хорошо известно об отменных качествах здешней рыбы.

Утром я отправился на прогулку, взяв с собой трактирного слугу, чтобы не заблудиться. Идя наугад, мы вышли на красивую набережную, весьма широкую и длинную. Я почувствовал себя словно в Венеции, и сердце мое забилось от счастья – столь глубоко укоренено чувство отечества в душе всякого благородного человека. Вокруг было множество лавочек, торговавших винами Леванта и Испании, и в каждой угощалось немалое число любителей. Толпа спешащих по делам людей двигалась во всех направлениях, и никто нимало не заботился, что толкает соседа.

Тут можно было увидеть разносчиков, продававших любой товар; девиц, как одетых с роскошью, так и не скрывавших бедности; женщин, с самым наглым видом разглядывающих прохожих, и разряженных особ, кои держались со скромностью и не поднимали глаз, что составляло совершенную противоположность остальным, хотя и те и другие стремились к одной цели.

Словом, смешение всех народов – важный турок рядом с огненным андалузцем, французский петиметр[171] и тупой африканец, хитрый грек и неповоротливый голландский купчина. Все это заставляло вспомнить о родине, и я наслаждался сим зрелищем.

На углу какой-то улицы меня привлекла театральная афиша. Изрядно уставший, возвратился я к превосходнейшему обеду, сопровождавшемуся обильным количеством доброго сиракузского вина. После обеда, совершив свой туалет, отправился я занять место в амфитеатре комедии.

Четыре первые ложи с обеих сторон блистали красивыми женщинами, рядом с которыми не было ни одного кавалера. В первом антракте к этим ложам стали подходить мужчины самого разного вида и обращаться к дамам с галантными разговорами. К той, которая сидела в соседней со мной ложе, подошел некий мальтийский кавалер[172], и