Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Я долго думала, как у такого чувствительного политика могла быть такая саморазрушительная самоуверенность, с годами ставшая непереносимой. После стольких лет на самом верху у него не могло не сложиться впечатление, что он все знает о ситуации в партии, государстве, литературе, искусстве… Он был уверен, что, если все объяснить и все показать, люди пойдут по правильному пути. К тому же, долго находясь возле Сталина, он привык видеть подчиненную бюрократию — и писательскую, и какую угодно — покорными исполнителями. Сталин считал людей «винтиками», и Хрущев воспринимал это как их естественное состояние, хотя уже с «человеческим лицом». Ничем не ограниченная деятельность вождя казалась ему нормальной для лидера. Воспитанный сталинским всевластием и произволом, он не мог себе представить другой системы кроме той, в которой теперь, после Сталина, все уже можно ему, Хрущеву.

При этом он говорил дома, что у Сталина «был огромный ум, но была безграничная власть и оторванность от жизни, его помощники ему врали, боялись докладывать о голоде, трудностях. Мне пришлось много положить здоровья, чтобы исправить его ошибки и страшные преступления». И добавлял: «Я хотел сделать все, чтобы подобное больше не повторилось. Хотя и при мне были допущены ошибки и извращения. Я их делал, хотя хотел сталинские дела не повторять».

Но повторял. Абсолютная система контроля, до Сталина и после, несовместима с человечностью и свободой, которые пытался привнести Хрущев. Свобода подразумевает свободу; в ней нарушения контролируются объективными законами, а не идеологическими запретами. А формула абсолютизма власти по природе своей карательная и деспотичная; законов и свобод для своих граждан она не признает. И после своего главного триумфа освобождения — секретного доклада — Хрущев сразу же проиграл битву с системой и с собой.

Писатели не могли соглашаться с его всезнайством, но в системе тоталитарного вождизма мало кто был готов ему возражать. В длинной и сбивчивой речи 13 мая он напомнил им, что критика культа личности не означает отрицание положительной роли Сталина в победе социализма. Он сожалел, что среди работников литературы и искусства встречаются такие поборники «свободы творчества», как Алигер, которая «берет под защиту опубликованные в альманахе произведения, протаскивающие чуждые нам идеи». Они «хотят, чтобы мы проходили мимо, не замечали, не давали своей принципиальной оценки и не критиковали подобные произведения», в которых в «извращенном виде» рисуется жизнь советского общества[512].

Через много лет писатель Вениамин Каверин, гуляя с мамой Юлей в Переделкино по улице Горького, где находилась его дача, рассказывал, что тогда подумал: «Пахнет арестами». «К чести Хрущева, — добавлял Каверин, — арестов не последовало. Н. С. пугал напором, но не жестокостью». Он осуждал их другого переделкинского соседа, Валентина Катаева, который после этой и последующих встреч с руководителями партии и правительства на всякий случай заявил: «Мы должны быть благодарны партии за то, что она руководит нами, потому что писатель без идеи это уже не глашатай правды, а жалкий обыватель»[513]. «Катаеву-то нечего бояться! — говорил Каверин. — Его любил Суслов». Но Валентин Петрович только недавно создал «оттепельный» журнал для молодых «Юность» и не хотел, чтобы его тоже закрыли, как альманах «Литературная Москва».

Первый секретарь любил неформальные встречи — других посмотреть, себя показать. 19 мая он собрал всех деятелей искусства — писателей, художников, скульпторов и композиторов — на бывшей «дальней» даче Сталина в Семеновском. Стоял прекрасный весенний день, в саду были накрыты столы. Сперва вполне добродушно Хрущев говорил об успехах СССР и, обращаясь к интеллигенции, второй раз заявил о плане догнать и перегнать США по производству мяса, молока и масла на душу населения. (Через несколько дней он скажет это официально в более подходящей аудитории работников сельского хозяйства областей и автономных республик северо-запада РСФСР.) В основном же он требовал противостоять «тем, кто пытается использовать ошибки прошлого, чтобы отторгнуть лидерство в литературе и искусстве от партии и государства», и даже обещал, что партия «сотрет в порошок» несогласных[514].

А. И. Микоян (слева), Н. С. Хрущев, К. Е. Ворошилов и другие на встрече с писателями на «Семеновской» даче

19 мая 1957

[Семейный архив автора]

Опять досталось Алигер за то, что она «занимает фальшивую позицию и неправильно относится к критике ошибок». «Некоторые либерально настроенные люди могут обвинить меня в том, что я призываю к борьбе… В современном мире идет ожесточенная борьба двух идеологий — социалистической и буржуазной, и в этой борьбе не может быть нейтральных», — настаивал он.

Другие кремлевские начальники наблюдали за всем этим, решив не ввязываться в отношения между интеллигенцией и первым секретарем. В конце концов, он был главным инициатором хождения в народ — встреч, обедов, обменов мнениями. Тем более что и 13 мая, и 19-го он опять «вынес сор из избы»: критиковал Маленкова за потакание Берии и Сталину, а Молотова — за несогласие в партийных позициях. Ко всеобщему конфузу, которым дальше по возрастающей будет отмечена эпоха Хрущева, получилось так, что «нелибералы» молчали, а считавшиеся либералами — сам Хрущев и поддержавший его Микоян — установили суровый тон по отношению к писателям.

Молотов и другие возмутились таким подходом. «Разве это правильно говорить там о наших спорах и разногласиях? — рассуждал он. — Неправильно говорить, что „сотрем в порошок“… Да, против дудинцевых нужно принимать меры. Но для чего собирать писателей и угрожать им? Это было сделано политически невыгодно»[515]. Оглядываясь назад, Микоян признавал, что с этим трудно не согласиться.

Хрущев и сам не был уверен в эффективности своего напора, но угодливый Шепилов заверил его, что «резкость тона» пойдет писателям на пользу, и даже предложил напечатать его майские выступления. Хрущев тогда еще сомневался, но подхалимаж уже набирал полные обороты. Тем более что Паустовский, при всей своей независимости, поспешил заверить секретаря ЦК Поспелова, недавнего председателя комиссии по культу личности, что речь Хрущева произвела на него большое впечатление. А Алигер вскоре признала, что выступление Хрущева помогло ей исправить «ошибки в работе»[516].

Мама Юля, тогда недавно поступившая в МГУ и собиравшаяся написать заметку о встрече с интеллигенцией, напросилась сопровождать первого секретаря. Она с недоумением смотрела на своего деда-отца, наставлявшего писателей на путь истинный, и потом говорила, что тогда первый раз подумала о том, как ужасно влияют на человека лесть и власть. Помимо дидактического тона, Юлю особенно