Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

Мудрые люди очень справедливо и не зря говорят, что желающий предвидеть будущее должен обратиться к прошлому, потому что все события в мире во всякое время могут быть сопоставлены с подобными же им в старину. Происходит это оттого, что действуют в них люди, и прежде и ныне обуреваемые одними и теми же страстями, и это с необходимостью приводит к одинаковым результатам [Макиавелли, 2004, с. 460].

Разумеется, история дает уроки, но в этом отрывке Макиавелли также недвусмысленно заявляет, что историческая хроника – повод для анализа, а не то, что истолковывает само себя. Как мы увидим далее, метод Макиавелли сложнее простого чтения исторической хроники, потому что он подвергается сомнению. Не будет ошибкой рассматривать сочинения Макиавелли как вклад в то, что сегодня считалось бы эмпирической политической наукой. Хотя современный бихевиоризм многим отличается от макиавеллизма, у них есть одна важная общая черта: они считают само собой разумеющимся, что феномены политического опыта – объект изучения. В сочинениях Макиавелли нет конструктивной теории государства или конституции, как нет там и прескриптивной модели политической организации, к достижению которой должен стремиться успешный политик. Хотя Макиавелли и поддерживает республику, его позиция не прескриптивна – если перефразировать Стивена Люкса, по Макиавелли выходит, что «республиканцам – республиканизм, каннибалам – каннибализм» [Lukes, 2003]. Именно поэтому многие комментаторы тратят столько сил на то, чтобы поместить политику Макиавелли в контекст истории итальянских городов-государств XV в. [Coleman, 2000].

Политическая наука Макиавелли также интересна тем, что она отдаляется от философских и теологических метанарративов, которые мы находим у великих политических философов, таких как Платон, или у философов-теологов, таких как Августин, у которых есть философская или теологическая позиция, объясняющая мироустройство. Что еще важнее, политическая наука Макиавелли отрицает этический или божественный порядок, который бы санкционировал либо величайшее благо человека, либо идеальную форму государства. Именно это отсутствие большого нормативного нарратива ставит вопрос о том, существует ли вообще теория Макиавелли. Многие моралистические изложения западной политической теории видят в вопросе о политической обязанности («Почему индивид должен подчиняться государству или политическому лидеру?») первостепенный вопрос политической теории. Как мы увидим далее на примере Гоббса, этот политический вопрос характерен именно для модерна, хотя в Средние века он и был включен в томистское естественное право. У Макиавелли этот первейший вопрос современной политической теории просто не возникает, как, например, не возникает и вопрос о том, почему нельзя забирать имущество другого человека. Для Макиавелли здесь нет предварительного морального обязательства: успешный государь, имеющий власть, или правящая группа добиваются от населения подчинения силой и насилием. Если вы не подчинитесь, задумавшись о том, почему вы должны это делать, вы можете пострадать, вот и все.

Оригинальность Макиавелли состоит в том именно, что он ставит под вопрос роль нормативности (в форме закона или морали) в осмыслении политического действия. Сама по себе эта позиция важна, но важно также видеть в ней не просто скептический вызов, брошенный философии классического естественного права, а утверждение автономии политической агентности и ее приоритет. Вопрос о том, что это за автономная деятельность и как она представлена и проявляется в мире, – ключ к взглядам Макиавелли. Это объясняет, почему его поразительный, поистине бескомпромиссный взгляд на требования политики до сих пор не потерял актуальности для его современных последователей. Хотя его работы не образуют единой большой теории, элементы его главных произведений могут быть объединены для объяснения того, как макиавеллизм стал подходом к осмыслению политического действия.

Флоренция, Италия и остальной мир

Прежде чем перейти к подробной интерпретации работ Макиавелли, следует обрисовать контекст, в котором создавались его произведения. Цель не в том, чтобы дать каузальное объяснение его идеям и тем самым создать основу для понимания его логики и целей. Я, как и многие исследователи, включая Скиннера [Skinner, 1969], отвергаю каузальную интерпретативную стратегию. Точно так же я не берусь утверждать, что итальянские города были единственной средой, в которой взгляды Макиавелли обретают смысл [Coleman, 2000], хотя с учетом стиля его теоретической мысли понимание политики Италии в XV и XVI вв. проясняет то, о чем говорится в его произведениях. Отсылки к современной ему политике постоянно встречаются в «Государе» и в «Истории Флоренции», тогда как нарратив, лежащий в основе «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», – сравнение судеб Древнего Рима и Флорентийской республики. Однако главное звено, связывающее текст «Государя» с контекстом, – любопытная заключительная 26-я глава, «Призыв овладеть Италией и освободить ее из рук варваров». Она превращает это сочинение в манифест и призыв к лидеру (Лоренцо де Медичи) объединить Италию для борьбы с ее врагами, под которыми Макиавелли понимает испанские, французские и имперские силы Священной Римской империи. Он пишет:

Итак, нельзя упустить этот случай: пусть после стольких лет ожидания Италия увидит наконец своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой непоколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей? Каждый ощущает, как смердит господство варваров. Так пусть же ваш славный дом примет на себя этот долг с тем мужеством и с той надеждой, с какой вершатся правые дела, дабы под сенью его знамени возвеличилось бы наше отечество [Макиавелли, 2004, с. 134–135].

О чем бы еще ни шла речь в «Государе», его аргументация заканчивается манифестом, призывающим к переменам, к национальному объединению и освобождению, то есть политической программой, позднее вдохновлявшей мыслителей XX в., включая такие порой неожиданные имена, как Антонио Грамши и Луи Альтюссер (см. ниже «революционный макиавеллизм»).

Помимо Флоренции, важнейшими, постоянно соперничавшими друг с другом городами-государствами разобщенного Апеннинского полуострова были Венеция, Милан, Неаполь и Рим. История этих городов-государств по большей части уходит корнями в позднюю Римскую империю. Милан был имперской столицей, куда Августин приехал учиться у Амвросия Медиоланского. Венеция была воротами в лежащую на востоке Византийскую империю и в цивилизации Восточного Средиземноморья. Хотя изначально Рим был столицей империи, с IV в. он же стал центром христианского мира, поскольку именно там находился Святой Престол. История городов и их соперничество играли важную роль в итальянской политике в силу их культурной власти (Рим), стратегического положения (Неаполь и Венеция) или экономического богатства (Флоренция и Милан). Этим отчасти объясняется, почему Италия вплоть до XIX в. так и не стала единой и даже теперь остается не вполне устойчивым государством с сильными и глубокими региональными различиями. Соперничество между городами характеризует мир, где Макиавелли вращался в роли дипломата и политика, эмиссара, посылаемого в Милан, Рим или в крупную внешнюю империю, такую как Франция, пользовавшуюся нестабильным положением в Италии для достижения собственных политических целей. Богатство, цивилизационная власть и влияние не только были причиной нестабильности геополитического окружения, они же оказывали значительное влияние на организацию политической власти и авторитета в этих городах.

Если Франция и Испания переживали в этот период процесс консолидации в крупные единые монархические государства, итальянские города-государства были самоуправляемыми коммунами с республиканскими конституциями и могущественными местными элитами и группами влияния, боровшимися за контроль над их институтами. Источником влияния этих элит и фракций, особенно во Флоренции времен Макиавелли, было богатство, приобретенное торговлей, покровительство и контроль над торговлей и производством. Великий Козимо де Медичи (1389–1464) был главным банкиром. Накопление богатств рождало коммерческие семейные олигархии, в частности семьи Медичи во Флоренции и Сфорца в Милане. Благодаря своей экономической и военной власти, эти семьи создавали разветвленные сети, охватывавшие мелкие региональные города (или фракции внутри этих городов). Эти сети играли ведущую роль в республиканских институтах наряду с влиятельными гильдиями организованных ремесленников. Такие семьи, как Медичи, Сфорца или Борджиа (испанцы по происхождению), в Риме и Романье не были королевскими с наследственной легитимацией, как во Франции, Испании или Англии – и это важно помнить, читая «Государя». Однако