Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

и обеспечивают богатым крестьянам необходимые средства для укрепления своего слабеющего социального господства в деревенской жизни, но в то же время эта группа сама стала гораздо более уязвимой. Судьба её представителей теперь во многом зависит от них самих. Пока в Малайзии продолжается экономический рост, пока государство получает доходы, а руководство страны проявляет заботу о своих сельских избирателях, никаких реальных угроз для этой группы нет. Но если какая-либо одна или же все из тех предпосылок, на которых основывается их положение, перестанут существовать, то они окажутся в серьёзной затруднительной ситуации.

Глава 5

История глазами победителей и проигравших

Не бывает такого страха – даже навязанного беспомощным и раненым, – у которого не было бы уродливой обратной стороны: в скрытом жале накапливался яд.

Джордж Элиот, «Даниэль Деронда»

Классификация

Представленных в предшествующей главе кропотливых описаний землепользования, доходов, механизации и политической власти может оказаться достаточно для отдельных весьма ограниченных целей. Преимуществом этих описаний выступает по меньшей мере то, что они демонстрируют, как «большие батальоны» современных аграрных изменений – коммерциализация, капитал и ирригация – задали новый порядок производственных отношений в одной, причем очень небольшой, местности. Однако остановиться на этом означало бы попросту добавить лишь ещё один маленький кирпичик к той конструкции, которая представляет собой историю локальных эффектов «зеленой революции» – историю уже знакомую и несколько деморализующую.

В качестве социальной истории – истории человеческой – это описание недостаточно. К реальной социальной истории оно имеет точно такое же отношение, как описание технических характеристик сборочной линии и штатное расписание к социальной истории труда. Иными словами, в предыдущей главе был представлен не более чем набросок неустранимых условий, с которыми пришлось столкнуться крестьянству Седаки. Если допустить, что события не являются чем-то самообъяснительным, что они не говорят сами за себя, то, увы, столь же верно, что полностью не говорят сами за себя и человеческие субъекты. Будь это так, было бы достаточно просто включить диктофон и предоставить читателю полную расшифровку записи. Данный приём – социолог, выступающий в роли диктофона, – уже опробован с красноречивыми результатами, в особенности той группой специалистов, которую можно назвать школой антропологии Оскара Льюиса[273]. Но даже Льюис посчитал необходимым упорядочивать и редактировать расшифровки, и добавлять к ним предисловие или постскриптум. Полагаю, что эта необходимость возникает по меньшей мере в силу трёх причин. Во-первых, сами человеческие субъекты часто изъясняются при помощи своего рода лингвистической стенографии, содержащей сравнения и метафоры, которые не нужно разъяснять тем, кто находится рядом, однако постороннего они собьют с толку без должного объяснения. Таким образом, тот факт, что какой-нибудь жители Седаки сказал о другом жителе, что тот «ведёт себя как Разак», или когда американец говорит, что какой-нибудь человек «получил страйкаут» [ «вылет» игрока с поля в бейсболе] в процессе поиска работы, останется непрозрачным до тех пор, пока мы не получим какие-нибудь сведения о Разаке и о бейсболе соответственно. Во-вторых, существуют более крупные порядки смысла и взаимосвязанности, которые человеческие субъекты «знают», но не испытывают потребности в их вербализации в само собой разумеющемся мире повседневного дискурса. К этой категории могут относиться, к примеру, стандарты приличия на похоронах или ожидания относительно того, какие подарки уместны для определённых случаев. Можно сказать, что такие стандарты встроены в конкретную модель деятельности и уточняются (если это вообще происходит) лишь в те моменты, когда их исполнение становится яблоком раздора, то есть, когда их больше нельзя принимать как должное. Наконец, наблюдатель может обнаружить определённые темы или ценности, которые предстают объединяющим моментом для того, что в ином случае могло бы показаться отдельными сферами практики, верований или дискурса. Одним из возможных примеров этого являются идеальные представления о том, «что значит быть мужчиной», в некоторых средиземноморских обществах[274].

В данном случае наблюдатель формирует синтез или интерпретацию, которые, возможно, согласуются с протоколом, но вряд ли когда-либо будут осознаваться или артикулироваться теми, кто этот протокол создал. Такие интерпретации, отмечает Гирц, являются «нашими собственными представлениями (constructions) о представлениях других людей [человеческих субъектов, о которых идёт речь] относительно того, что такое есть они сами и их соотечественники»[275].

Неизбежно возникает следующая проблема: как оценивать такие конструкции? На каком основании одна конструкция должна быть предпочтительнее другой? Концептуальный фундамент в данном случае коварен, а доказательства в строгом смысле естественных наук недоступны. Тем не менее определенные стандарты свидетельств и выводов возможны. Подобные конструкции должны быть лаконичными и по меньшей мере согласовываться с теми практиками и верованиями, которые они призваны прояснять. Они должны быть предпочтительными в сравнении с конкурирующими конструкциями в той степени, в какой они заодно придают смысл тому, что в ином случае выступало бы посторонними или аномальными данными из записей человеческих действий. Предметом существенных разногласий выступает последний стандарт, по которому могут оцениваться интерпретации: он заключается в том, что наши толкования или характеристики должны в принципе признаваться правдоподобными теми, чьи действия интерпретируются. Проблема тут, конечно, состоит не только в том, что все человеческие акторы обладают интересами, которые заставляют их скрывать или представлять в неверном свете свои намерения, но и в том, что указанному стандарту также приходится соперничать как с фрейдистской доктриной, полагающей многие мотивации недоступными для актора, так и с концепцией «ложного сознания». Таким образом, настаивать на том, чтобы человеческие акторы подтверждали нашу интерпретацию их действий, быть может, и нереалистично, однако в наших силах – настаивать на том, чтобы наши интерпретации учитывали весь спектр самоописаний, которые эти акторы действительно предлагают.

Последние десять лет были судьбоносным периодом для жителей деревни Седака и их соплеменников на всём протяжении долины реки Муда. Едва ли удастся обнаружить ещё одно десятилетие, на протяжении которого их материальная жизнь и производственные отношения изменились бы столь же драматично, а прежние модели социальной и экономической жизни обрушились бы настолько же радикально[276]. Всем жителям деревни не только пришлось столкнуться с этими грубыми фактами – их ещё требовалось понять и интерпретировать. То, что их интерпретации случившегося и его смысла, представления о том, кто в этом виноват и что всё это предвещает, с неизбежностью сильно различаются, не должно нас удивлять. Значительные различия в интерпретациях свойственны конкретным людям, они зависят от возраста, статуса – и не в последнюю очередь от имущественных отношений, то есть от классовых характеристик. Разительные отличия определяются тем, кто сейчас на коне. Невозможно ожидать, что безземельный батрак будет воспринимать комбайны с теми же невозмутимостью