Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

носят новую одежду или обувь, когда они покупают что-то, кроме самой дешевой рыбы, когда они отправляются на автобусе навестить родственников, всё это воспринимается как ещё одно свидетельство того, что люди, называющие себя бедными, лишь прибедняются.

Постоянные споры о фактах экономической стратификации были очевидны для меня с самого начала этого исследования. В первые несколько месяцев в Седаке я в обязательном порядке посещал каждую местную семью, чтобы выяснить основные «факты» о её хозяйстве и доходах. В силу местной специфики общения между людьми к большинству таких бесед присоединялись любопытные соседи, которым в тот момент довелось оказаться поблизости. Выяснилась интересная закономерность. Если я спрашивал, например, бедняка, сколько денег он и его жена заработали на посадке риса, жатве, молотьбе и других работах, мой собеседник выполнял в уме арифметические действия и получал – обычно при помощи жены – тот или иной набор цифр[366]. Однако зачастую один или несколько посторонних участников беседы оспаривали эти показатели. Например, когда человек утверждал, что заработал на молотьбе 150 ринггитов, кто-то другой мог сказать: «Нет, чуть больше. Ты, должно быть, молотил пять дней для такого-то и такого-то и ещё неделю для своего дяди и такого-то и такого-то хаджи в Сунгай-Буджуре. В прошлом сезоне ты должен был заработать на обмолоте не менее 200 ринггитов». Лишь через какое-то время я понял, что в качестве этих посторонних лиц неизменно выступали относительно состоятельные жители деревни, которые оспаривали оценку бедняка и всегда утверждали, что тот заработал больше[367]. Подобные разногласия часто разгорались по поводу того, сколько подарков в виде закята перибади бедняк получил от более богатых семей, причем зажиточные люди неизменно утверждали, что фактический объем был на один-два мешка (налех) риса-сырца больше, чем говорил сам собеседник. Такие споры редко были ожесточенными и всегда заканчивались безрезультатно, но каждая из сторон отстаивала собственные данные.

Когда я беседовал с обеспеченными людьми уже об их доходах, урожайности и арендной плате, возникло зеркальное отражение этой картины – с одним существенным отличием. Здесь собеседники тоже приходили к неким цифрам, однако они никогда не оспаривались открыто, как это было в случае с бедными. Вместо этого в течение последующих нескольких дней данный вопрос мог возникнуть в разговоре с другой небольшой группой, либо ко мне в частном порядке мог обратиться кто-то из тех, кто присутствовал во время беседы. Если крупный земледелец заявлял, к примеру, об урожайности в 13 джутовых мешков с релонга на площади в восемь релонгов, другие слышавшие этот разговор могли не согласиться и уточнить, что урожайность составляла 15 мешков с релонга, а ещё, возможно, добавить, что у этого человека имеется дополнительно один-два релонга земли в другой деревне, о которых он не упомянул. Вскоре мне стало понятно, что те, кто приводил скорректированные данные, неизменно относились к более бедному слою жителей Седаки, причем они всегда приводили показатели, ещё сильнее завышавшие доходы и состояния, о которых сообщали более обеспеченные жители деревни. А когда речь заходила о закяте перибади, который, по утверждению крупного фермера, он предоставлял работникам, бедняки – чаще всего они и были эти работниками, – безоговорочно настаивали, что размер таких подарков был меньше заявленного[368].

Тот факт, что и богатые, и бедные крестьяне должны были выдавать себя – передо мной и друг для друга – за несколько более бедных, чем они были, едва ли представляет большой интерес. Это не более чем обычная притворная поза класса, исторически сталкивавшегося с обременительными требованиями, которые он стремится минимизировать. Однако обратим внимание на чёткую закономерность, которая прослеживается как в представлениях каждого из сельских классов о стратификации в деревне, так и в спорах по поводу доходов. В зависимости от того, какой точки зрения вы придерживаетесь, экономический разрыв между богатыми и бедными впечатляюще различается. По мнению богатых, этот разрыв совсем невелик: сами они едва справляются, а те, кто называют себя бедными, на самом деле ведут вполне приятную жизнь. Этой точке зрения соответствует настоятельное утверждение богатых (очевидное из их представлений о последствиях двойных урожаев, подробно описанных в предшествующей главе), что их выгоды были скромны, тогда как у бедных – значительны. Взгляд на стратификацию в Седаке, который продвигают богатые, заключается в том, что в деревне присутствует довольно эгалитарная среда, где все сажают рис, где нет ни настоящей нищеты, ни настоящего изобилия, а те, у кого есть немного больше ресурсов, щедры до неприличия. По мнению же бедняков, экономический разрыв гораздо больше: богатые живут существенно лучше, чем утверждают, а бедные действительно очень бедны. Представление о стратификации в Седаке, которое со своей стороны продвигают бедняки, предполагает огромное неравенство, где несколько привилегированных селян монополизировали землю и доходы, бедные живут впроголодь и не имеют перспектив, а проявления щедрости случаются редко и не имеют особого значения[369].

Классовые проблемы, стоящие на кону в этих расходящихся интерпретациях экономической реальности, уже очевидны. Стимулом для данных интерпретаций выступает тот факт, что «правила игры», навязывающие богатым определенные стандарты великодушия, в значительной степени принимаются большинством участников происходящего. Однако не заданным, не зафиксированным и потенциально подверженным манипулированию в определенных пределах является положение конкретной семьи или домохозяйства в рамках описанной модели установленных обязательств. «Имущие» жители Седаки сводят неравенство к минимуму, поскольку тем самым они заодно минимизируют свои обязательства по предоставлению работы, риса и земли своим более бедным соседям. Если же их соседи не бедны, а сами они небогаты, то вопрос об их обязательствах и вовсе не возникает. В конечном итоге, в порядке мысли, пришедшей задним числом, «имущие» добавляют, что те небольшие различия, которые, возможно, и существуют, возникли в силу таких причин (лень, глупость, непредусмотрительность), которые лишают немногих бедняков в деревне права на особое отношение. В отличие от них, «неимущие» Седаки преувеличивают неравенство, поскольку тем самым они заодно максимизируют те обязательства, которые богатые должны иметь по отношению к ним в соответствии с существующими ценностями. Как только это огромное неравенство принимается как социальный факт, из этого следует, что скупое и эгоцентричное поведение деревенских богачей выступает вопиющим нарушением общего для селян нормативного кодекса. Одним словом, перед нами не какое-то тривиальное расхождение во мнениях относительно фактов, а противостояние двух социальных конструкций фактов, каждая из которых разрабатывается и применяется для продвижения интересов отдельного класса[370].

Рационализация эксплуатации

Совершенно очевидно, что большинство состоявшихся за последнее десятилетие изменений в землепользовании, арендных отношениях и занятости либо нарушили, либо резко ограничили применимость прежних представлений. Далее хотелось бы обратиться к следующему вопросу: какое