Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

идеологическое объяснение получили эти изменения, как они были репрезентированы? Каким образом различные классы в самой Седаке и за её пределами заявляли о своих притязаниях и отстаивали их в условиях сопротивления? Рассмотрение этих вопросов с близкой дистанции предполагает наблюдение за функционированием идеологии там, где она действительно имеет важное значение – в рационализации эксплуатации и в сопротивлении этой рационализации.

Здесь мы обратимся к внешним проявлениям, к той маске, в которой, как правило, выступает реализация экономической или политической власти. Вещи в этой сфере редко бывают такими, какими кажутся: нам следует ожидать обманного прикрытия вне зависимости от того, осознается оно или нет. В этом процессе нет ничего удивительного или таинственного. Например, руководитель, уволивший часть своих сотрудников, скорее всего, скажет, что ему «пришлось их отпустить». Такое описание его действий не только подразумевает, что у него не было выбора в этой ситуации, но и то, что людям, которых он «отпустил», была оказана услуга наподобие той, что оказывают собакам на поводке, которых наконец-то отпустили. Но те, с кем был совершен этот великодушный поступок, скорее всего, будут придерживаться иного мнения, а их риторика обычно более красочна: «Меня выперли», «Меня похерили». Жертва может быть оправдана, если она не разделяет точку зрения палача. Какие бы выражения ни использовали вьетнамские крестьяне для описания того, что с ними сотворили американские солдаты, можно не сомневаться, что эти действия не были «умиротворением»[371].

Между тем маскировка имеет диагностический характер. Это в особенности касается тех случаев, когда две стороны находятся в постоянных отношениях – частично антагонистических, частично основанных на сотрудничестве. В этом случае взаимные претензии и встречные требования, скорее всего, будут формулироваться такими языковыми средствами, что у каждой стороны будут основания полагать, что оппонент сочтет их уместными и легитимными. Например, человек, требующий от работодателя повышения зарплаты, скорее всего, будет ссылаться на свою добросовестную работу, лояльность и вклад в развитие компании, а не, скажем, на своё желание приобрести новый автомобиль или дорогостоящую путевку в отпуск. Со своей стороны, работодатель, который намерен отказать в повышении зарплаты, скорее всего, сошлется на отсутствие роста прибыли у компании, на равенство между сотрудниками и то обстоятельство, что и нынешний оклад сравнительно приличен, а не, к примеру, на своё желание увеличить собственную прибыль или инвестировать в новый бизнес. В данном случае интерес представляет не истинная ценность таких утверждений, а то, каким образом они помогают установить то, что именно представляется для каждой из сторон взаимоприемлемой территорией дискурса.

Именно в этом контексте я задался вопросом о том, что происходило, когда землевладелец решал повысить арендную плату, изменить форму землепользования или вообще дать арендатору от ворот поворот. Каким образом такое решение преподносилось, обосновывалось и рационализировалось для арендатора? В каких выражениях арендатор сопротивлялся этому требованию? Подобные случаи являются диагностическими, поскольку они, как правило, включают в себя то, что в принципе может выглядеть как серьёзное нарушение разделяемых сторонами ценностей. За редкими исключениями, кто-то из относительно состоятельных людей в таких столкновениях пытается содрать с более бедного контрагента повышенную арендную плату, либо лишить его или её доступа к средствам производства. Как можно рационализировать такое требование, если оно бросает вызов предписанию, согласно которому зажиточные крестьяне должны по мере своих возможностей помогать менее удачливым соседям и родственникам? Чтобы ответить на этот вопрос, я решил собрать как можно больше описаний того, что на самом деле говорилось при таких конфронтациях.

Повышение арендной платы всегда было деликатным вопросом, но начиная с 1960-х годов оно, конечно же, оно происходило с впечатляющей регулярностью. До этого, когда стоимость земли и цены на рис-сырец менялись незначительно, ставки арендной платы были относительно стабильны, и эта стабильность отчасти объяснялась социальным давлением. Как отмечалось в 1953 году в докладе Комитета по рисоводству правительства Малайзии, произвольное повышение арендной платы случалось редко, «поскольку общественное мнение выступит против любого землевладельца, настаивающего на повышении арендной платы или пытающегося изгнать арендатора, который обрабатывает землю, прилагая к этому стандартные усердие и заботу»[372]. Даже сегодня в Седаке существует единодушное мнение, что в случае повышения арендной платы землевладелец обязан по обычаю предоставить действующему арендатору возможность согласиться на новые условия, прежде чем предлагать землю кому-либо ещё. В Седаке мне известен лишь единичный случай, когда этот обычай мог быть нарушен[373].

То, насколько щекотливым вопросом является повышение платы для арендатора, зависит, конечно же, от множества других факторов – никогда нельзя принимать в расчет некоего абстрактного землевладельца и его абстрактного арендатора, которые противостоят друг другу в некой абстрактной ситуации. К ключевым факторам, влияющим на социальное представление о сделке, относятся цена на рис-сырец[374], близость родственных связей между землевладельцем и арендатором, количество лет, в течение которых арендатор обрабатывает землю, и то, как соотносятся состояния собственника земли и земледельца. Как правило, повышение арендной платы легче всего обосновать, когда цена на рис резко возросла (что увеличивает доходы арендатора при фиксированной денежной ренте), когда землевладелец и арендатор не связаны родственными узами, когда арендатор берет землю на короткий срок и когда землевладелец – такое тоже иногда случается – явно беднее арендатора. Напротив, наиболее сложно обосновать повышение арендной платы в тех случаях, когда присутствуют противоположные условия по всем перечисленным пунктам.

История Росни и её землевладельца Абу Самана, живущего за пределами Седаки, относится именно к категории «щекотливых». Когда год назад Абу Саман решил повысить арендную плату, цена на рис оставалась неизменной с момента последнего повышения ставок в 1974 году до 600 малайзийских долларов (или 150 долларов за каждый из четырех релонгов за сезон). Доходы самой Росни в связи с увеличением производственных издержек снижалась. Хотя между её покойным мужем и землевладельцем существовали лишь довольно отдалённые родственные связи, они с мужем арендовали землю у деда Абу Самана и обрабатывали её больше двух десятилетий. Росни не относится к зажиточным крестьянам: кроме этих четырёх релонгов, у неё нет другой земли, и с тех пор, как она овдовела девять лет назад, ей удаётся растить своих семерых детей лишь благодаря непосильному наёмному труду на пересадке и жатве риса. Напротив, Абу Саман – богатый человек, имеющий более 25 релонгов рисовой земли и лавку, приносящую ему прибыль.

С учётом этих обстоятельств неудивительно, что Абу Саман избегал прямого разговора на тему арендной платы. Вместо этого он предпочёл «дать понять» (чара сембуньи may) через общих знакомых, что хотел бы поднять плату за эти четыре релонга до 700 ринггитов за сезон и теперь сдавать их на