Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

Так и надо смотреть на войну [Там же, с. 35–36].

Из этого краткого описания постепенно складывается обсуждение разных типов войн. В книге VIII оно начинается с различия «абсолютных» и «реальных» войн, а в книгах VI и VII Клаузевиц предполагает, что бывают ограниченные войны (хотя и не использует этот термин). Если совместить данные идеи с представлением о «разведывательных войнах», становится ясно, что есть несколько типов войны, но нет единого предмета исследования. Этот факт составляет проблему, поскольку Клаузевиц прямо указывает, что создает общую теорию войны, соответствующую любым разновидностям исторического опыта. За военной историей скрывается единый предмет исследования, связывающий происходящее в разные исторические эпохи начиная с греков и до нашего времени. Что-то можно сказать о всех войнах в целом, причем это не значит, что идею войны надо свести к механистическому представлению о развертывании сил. Стройность теории войны – важный вопрос, о котором Клаузевиц говорит также в своем обосновании необходимости перестроить собственную теорию, приведенном в заметке 1827 г., опубликованной вместе со всей книгой «О войне» его женой. Однако вопрос стройности и связности – не единственный, поскольку сами термины – «абсолютная» война и «ограниченная» – стали краеугольными для понимания книги в контексте войны начала XX в. «Абсолютная» война может предстать путем к тоталитарным концепциям всеобщей военной мобилизации общества, а потому ее надо понять правильно.

На самом деле Клаузевиц использует представление об «абсолютной» войне как философскую, то есть техническую, категорию, но не как инструкцию для применения неограниченной силы и насилия. Сама эта категория предполагает полное и безусловное понимание понятия войны, а ее безусловность иллюстрируется логикой эскалации, которую он выявляет в процитированном выше отрывке. Поскольку задача войны – применение достаточной для уничтожения врага силы, из этого прямо следует логика эскалации. Необходимая величина силы может быть любой – какая только понадобится для подавления врага и на какую он не сможет ответить. В соотнесении с историческим и современным политическим опытом этот тезис представляется как нельзя более опасным. Но мысль Клаузевица в том, что не существует предела для величины силы, которую необходимо применить для разгрома врага, то есть объем усилий определяется только целью его полного подавления. Эта идея воскрешает в памяти картины массированных атак, непрерывной канонады и, конечно, если говорить о нашем времени, ответа на ядерный удар и концепции взаимно гарантированного уничтожения.

Критики смертоносных массовых атак, которыми славилась Первая мировая, или логики ядерного сдерживания усматривают источник этих проблем в представлении Клаузевица об «абсолютной войне». Логика эскалации встроена в саму концепцию войны как применения концентрированного насилия для уничтожения врага. Однако, как я уже сказал, это логический или концептуальный момент, а не моральный или практический: нам следует помнить, что Клаузевиц намеревался воспитывать своих читателей-военных, но не предлагать им руководства для военных кампаний и действий.

Следовательно, когда он, развивая далее этот аргумент, выделяет ограниченные войны или бои, он на самом деле не впадает в противоречие. В чем состоит ограничение логики эскалации и как оно согласуется с его вполне ясным утверждением о концентрации огромных сил? На этот вопрос Клаузевиц отвечает своим различием «абсолютных» и «реальных» войн, которое вводится в книге VIII. На самом деле он не дает описания разных типов войны, а уточняет применение логики эскалации в контексте реального мира, где конфликт характеризуется трением. Использование силы, достаточной для подавления противника, остается основной теоретической идеей о войне как силовом конфликте, однако реальность, в которой эта идея переводится в конкретные действия в «реальных» войнах, например с Наполеоном, заставляет признать пределы эскалации, создаваемые силами трения.

Не всегда есть возможность эскалации, как не всегда возможно вывести на поле боя все запланированные для данной операции ресурсы, что определяется логистическими ограничениями. Реальность войны представляется сумятицей трения, на которую он указал, отвергая механистический и геометрический подход к войне. Трение – не единственное качество, ограничивающее логику эскалации. Не менее важно и то новое измерение, с которым Клаузевиц теснее всего ассоциируется сегодня, а именно политическая цель или политика, ради которой ведется война. Главным для последней, восьмой, книги работы «О войне» является следующий тезис Клаузевица:

Война есть только продолжение политики другими средствами… ибо политическое намерение является целью, война же только средством, и никогда нельзя мыслить средство без цели [Клаузевиц, 1998, с. 55–56].

Для понимания конкретного вооруженного столкновения нам не нужна типология разных войн. На самом деле мы должны понимать взаимодействие фундаментальных сил, определяющих все войны, и то, как они применяют насилие. Это подводит нас к сути теории Клаузевица, а именно к «парадоксальной троице».

Две версии троицы?

Образ троицы – один из наиболее важных в работе Клаузевица. Он образует основное звено в его теории войны, отличное от собственно определения предмета исследования. Триединое мышление глубоко укоренено в западной политической мысли, поскольку оно созвучно фундаментальным представлениям христианской теологии (выделяющей три лица Бога – Бога Отца, Святого Духа и Бога Сына, то есть Иисуса Христа). Даже после заката собственно христианского мышления как единственного языка политической философии идея троицы сохранила свое значение, в том числе благодаря диалектической логике самого известного из философов – современников Клаузевица, Гегеля, преподававшего в 1820-х годах в Берлине. Клаузевиц, вероятно, был знаком с трудами Гегеля, даже если прямо он не опирается на них. То есть образ троицы крайне важен для понимания мысли Клаузевица, но в то же время он сопряжен с трудностями, обусловленными созвучием с философией и теологией.

Современные исследователи и критики пытались разобраться с идеей троицы и ее значением для понимания места войны в политических идеях, а также, что еще важнее, для осмысления знаменитого тезиса Клаузевица о том, что «война есть только продолжение политики другими средствами» [Клаузевиц, 1998, с. 55]. Причина таких затруднений состоит в том, что предварительное описание «странной троицы» включает две стороны, а не одну:

Итак, война не бывает только настоящим хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою природу, но также и в своих общих формах по отношению к господствующим в ней тенденциям она представляет собой странную троицу, составленную из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая, что делает ее свободной душевной деятельностью; из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она подчиняется простому рассудку.

Первая из этих трех сторон обращена больше к народу, вторая – больше к полководцу и его войску, третья – к правительству. Страсти, разгорающиеся во время войны, должны существовать в народах еще до ее начала; размах, который приобретает игра храбрости и таланта в царстве вероятностей и случайностей, зависит от индивидуальных свойств полководца и особенностей армии; политические же цели войны принадлежат исключительно правительству [Клаузевиц, 1998, с. 58].

В первом утверждении Клаузевиц опирается на мотивы, добродетели или страсти, представляя троицу в качестве взаимодействия психологических факторов, которые могут пониматься как элементы индивидуальной психики или же как коллективные психологические силы народа. Во втором утверждении они связываются с определенными институтами или органами, такими как институты государства и правительства, армия и тело народа, понимаемое как коллективное единство. Клаузевиц не уточняет конкретное отношение двух этих сторон троицы и не объясняет, являются ли они на самом деле двумя разными троицами, однако в спорах о значении его идей для современной политики и международных отношений отличие троиц и приоритет одной перед другой часто представляются в качестве главной предпосылки для понимания его истинного замысла [Fleming, 2013, p. 49–78]. С точки зрения некоторых комментаторов, приоритет принадлежит психологическим элементам, тогда как три институциональных проявления служат всего лишь для иллюстрации. По мнению других, именно взаимодействие институциональных проявлений – вот что определяет привлекательность Клаузевица для политических теоретиков, а также исследователей военного дела и стратегии [Howard, 2002].

Если сделать акцент на психологии, страсти и мотиве, это позволит освободить Клаузевица от статуса исторически ограниченного теоретика войны XIX и начала XX в., в каковом он, если смотреть на него из настоящего, представляется всего лишь историческим курьезом.