Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

— Конечно, хорошо. Даже картина стоит. А почему у вас картина на чердаке?

— Некуда повесить. А потом это не картина, а на бумаге напечатано.

— Все равно, я картины люблю и художников люблю. Раз меня сняли на карточку с синяком, а художник так нарисовал, словно и не было ничего. Вот это художник был, Ляревич!

— Ляревич — мой дядя.

— А где он? — спросил Петька, но Галя, смутившись, не отвечала.

— Не бойся… Я его один раз выручал: Дуня-Пароход посылала сказать о Ваньке-Опенке, а до этого Пронька шпионил… Скажи…

— Он арестован…

— Как арестован? Его же при царе сослали, и теперь арестован!?

— Галя! — раздался высокий голос на крыльце.

— Мама зовет, — сказала Галя, поспешно направляясь к двери на лестницу.

— До свидания, я вернусь осенью, — шепнул Петька ей вслед.

Последние слова противоречили его утверждению, что он уезжает «путешествовать навсегда». Но что было бы интересного, — скажи он просто: «Я уезжаю к дедушке и вернусь осенью».

Через секунду Петька был на крыше. Чтобы не греметь железом, он прошел по ребрышкам кровли и по водосточной трубе спустился на улицу.

Глава 3. Путь в Россию

На другой день пути уже казалось, что едешь целую вечность. Петька не скучал в вагоне. Интереснее всего было смотреть в открытое окно, но если в это дело вмешивались взрослые, — половина удовольствия пропадала. Мать, подходя к окну, не замечала чудес, возникающих на быстром ходу поезда, а тревожилась за Петькино лицо, запачканное сажей, и, чтобы не засорил глаза, запрещала смотреть вперед. А в том-то и есть главная прелесть, — когда в лицо бьет ветер, окутывают клубы дыма от паровоза, а в щеки ударяют крупинки шлака. Навстречу несутся деревья, столбы, земля у поезда вытягивается полосками, рябящими в глазах, а лес и поля по сторонам уплывают. На несколько секунд мелькнула под грохочущим мостом река Жиганка. Короткая остановка на станции — и пошли совсем незнакомые места,

В вагоне говорили больше о том, как бы покончить с войной, потом пили чай, потом опять говорили и вновь налегали на еду. На станциях покупали и тащили в вагон полные руки съестного. Любит русский человек закусить в дороге.

Отец посмеивался над дорожным обжорством, но сам знал, что в России их может встретить настоящая голодовка, еще не испытанная в Сибири, а потому, как только представился случай, купил огромнейший круг сыру, похожий на мельничный жернов. Круг внес в вагон сам продавец, одетый не то в шубу, не то в халат с меховым воротником.

— Ведь только здесь осталась этакая пирамидища из сыра, — сказал Иван Петрович, кивнув на платформу, где за окном медленно проплывал высокий штабель, покрытый серым брезентом.

— Залежалось, за отсутствием транспорта. Но скоро и это сожрет война, — согласился с отцом пожилой пассажир в пиджаке и косоворотке.

Только теперь Петька узнал, что прикрыто брезентом. Он постарался представить себе, во сколько дней сможет съесть такую груду или сколько он съест за всю жизнь, и почувствовал себя жалким червяком в огромном кусище сыру.

Петька любовался привольем бескрайней Сибири и думал, что значат описанные в книгах индейцы, прерии, охотники, мустанги и прочая невидаль: «Разве вон тот бурят в меховой шапке-малахае[76] скачет хуже индейца? А в тайге охотятся еще лучше, чем в прериях».

День и ночь стучали колеса, мелькали деревья, столбы, кусты, а отец все еще говорил, что не скоро приедут к деду. Петька пробовал записывать в книжечку названия станций, но некоторые проносились мимо так быстро, что не прочтешь вывеску. А сколько их пролетало ночью! И Петька бросил это бесполезное занятие. Он загрустил у потемневшего окна, за которым уже давно расстелилась степь, бесконечная, однообразная и ровная, как окутавшие ее сумерки.

— Папа, что это все степь да степь? Все был лес, а тут нет ни одного кустика.

— Уж такие наши края: если сыр, так горой, если лес, так дремучий, не продерешься, а уж если степь, так не переедешь. Это Барабинская степь[77], Петя, и будем ехать по ней девятьсот верст. Смотри, сынок, богатая степь. Сколько тут кормится скота! А если ее распахать, то урожая с этой пашни хватит на всю Европу. Знаешь, Петя, Европу?

— Знаю.

— Вот, милый мой, учись лучше. Вырастешь большой и поедешь в эту самую Европу. Все посмотришь, за меня поглядишь, жив буду, — так расскажешь мне, — говорил Иван Петрович, обняв Петьку за плечи.

Петьке стало жалко отца за то, что он мечтал посмотреть Европу, но, учась «на медные деньги»[78], не смог туда поехать. Хотелось выразить отцу сочувствие, но Петька не знал, как это сделать.

Подумав, он предложил:

— Папа, давай я на станции сбегаю за кипятком.

— Не надо, лучше ложись спать. А степь ты и завтра увидишь, — ласково сказал отец.

Петька пытался счесть растерянные в дороге дни. Числа и дни недели были забыты, а спрашивать не хотелось. Он так и уснул, как бы потерявшись в пространстве, не в силах установить, которую ночь проводит на жесткой полке трясучего вагона.

За окном поплыли горы с каменными макушками, с крутыми обрывами и глубокими лесистыми падями. На подъемах поезд так сбавлял ход, что Петька брался перегнать его пешком. По крайней мере ему казалось, что он мог соскочить, пробежаться и вновь успеть вскочить в вагон.

Однажды утром Петька проснулся с последним толчком вагона. Тотчас он услышал бабий голос:

— Курич-чу, курич-чу! Яйча кому. Жареную курич-чу!

Петька высунул в окно взлохмаченную голову.

Поезд стоял; женщины и бородачи в армяках[79] торопились затолкать в вагон кули и огромные короба со своим багажом. Отец подсаживал старуху, которой не влезть было на высокую подножку.

— Кого она дразнит? — спросил Петька у отца.

— Кто?

— Куррич-чу, куррич-чу, яйча!

— Ну, торгует! — засмеялся отец. — Тут пошли наши края, и говорят тут «на особицу». Умывайся, скоро приедем.

— Сибиряк, ты запомни, что здесь не скажут «зычит», «гаркает», а скажут — «зовет», — добавила мать.

«Если проехать еще столько же, — можно доехать до немецкого языка, у тех вовсе ничего не поймешь», — подумал Петька.

Иван Петрович не сообщил о своем приезде, зная наперед, что дед работает, а бабушка не сможет оторваться от хозяйства, и путешественников никто не встречал.

Извозчичья пролетка, дребезжа железными окрылками[80], катилась по булыжной мостовой. На козлах[81] сидел длинный, костлявый человек в сером армяке. Он погонял лошадь, изредка показывая ей веревочный кнут и чмокая губами. Петька сидел на маленькой откидной скамеечке,