Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

Заборы, ворота, калитки и обшивка домов чаще всего были одинаковой лошадиной масти — «серые с яблоками», — белыми пятнами оставшейся на сучках шпаклевки[82]. Иногда, словно принарядившиеся парни в будничной толпе, попадались двухэтажные дома из кирпича. Изредка разнообразила пейзаж торчащая в небе пожарная каланча[83] или церковная колокольня.

Когда въехали на большую гору, Петька выглянул вперед, — крутой ли спуск. Зеленые шапки деревьев прикрывали яркие крыши дальних домов. Казалось, что там должно быть необычайно красиво, но стоило съехать вниз, и все оказалось таким же серым.

Пролетка остановилась у дома, затененного от солнца высокими тополями. Петька облегченно вздохнул, расправляя отекшие от неудобного сидения ноги. Он с большим почтением смерил взглядом деревья, посаженные дедом в год рождения отца, и вошел в калитку.

Его встретило лязганье цепи и оглушительный лай. В домике кто-то промелькнул мимо окон, послышалось хлопанье дверей и торопливые шаги. Свирепый пес, с хриплым рычанием рвущий цепь, внезапно превратился в кроткое существо, юлящее всем телом у самой земли.

— Вера, смотри, Орешко узнал нас! — воскликнул Иван Петрович.

Бабушка выскочила из дому и припала к плечу сына. Собака уселась у своей будки, часто дыша и шевеля коричневыми бровями.

Петька с уважением рассматривал белые клыки, длинный розовый язык и черные губы, которые слегка вывернулись наружу из влажной пасти.

Коричневая со светло-желтыми пятнами «шуба» Орешко искрилась на солнце, солидная цепь овальными звеньями расстелилась по земле.

Едва Петька успел сообразить — что если Орешко встанет на задние лапы, то будет гораздо выше его, — как попал в объятия бабушки. Она прижалась к нему сморщенной, мокрой от слез щекой, целовала, говорила, что Петька удивительно вырос, и еще что-то несвязное, неуловимое, что от души говорится в этих случаях.

От ее новой кофты пахло краской и еще чем-то вкусным, напоминающим поджаренный на свечке сахар[84].

Умывшись, Иван Петрович, взлохмаченный, с полотенцем в руках, ходил по комнатам, осматривал их и не то узнавал, не то нет. Петька ходил следом и трогал незнакомые вещи.

Было видно, что в доме ждали гостей: все было прибрано, как для праздника.

— Вам бы с дороги-то в баньку пойти, — предложила бабушка, — вот ужо, к вечеру поспеет…

Началось бесконечное чаепитие с вареньями, медом, с любимым бабушкой постным сахаром[85]. Петьке стало скучно торчать у окна, и он вышел во двор. Там, на припеке, развалился Орешко. От жары ему лень было согнать воробья, хозяйничающего в чашке, и Орешко, следя за ним, только шевелил своими красивыми бровями. С приходом Петьки он оживился, вскочил, гремя цепью, и уселся, подметая землю своим пушистым хвостом.

Потрогав густую длинную шерсть, Петька почувствовал, как ее нагрело солнцем. Орешко, тихонько скуля, лизал руку. Дружба быстро налаживалась.

Тут Петька услышал с улицы задорные голоса ребят. У забора шла жестокая игра в бабки. Заметив в калитке Петьку, оборванный курносый мальчишка потряс мешком, набитым бабками, и крикнул:

— Эй, давай сыграем!

— Бабок нету у меня,

— Так я продам.

— А почем?

— На медную копейку две пары.

Соблазн был велик. Почему, собственно, не завладеть сокровищем курносого мальчишки? Такой мешок бабок не плохо бы увезти с собою в Сибирь. Остановка была только из-за денег, но ради крупного выигрыша стоило их выпросить.

— Ладно, сыграем!

Петька бегом кинулся в дом, но отец развел руками: — Нету у меня медяков.

— На вот, миленький, на, — заторопилась бабушка, вынося из спальной новенький гривенник[86].

— О-о, это музейная редкость, теперь гривенник, наверное, десять рублей на бумажки стоит, — сказал отец.

— Да уж ладно считать-то, — отмахнулась бабушка.

Выпрошенный гривенник сиял на солнце. Полный надежд на легкую победу, Петька вприпрыжку летел к воротам. Орешко бросился ему навстречу. Оба радостные прыгали друг перед другом. Петька крутил монеткой у него перед носом.

— Это что! Смотри! Это не какая-нибудь марка, не бумажка! Это гривенник!

— Настоящий гривенник несет, — раздался шепот за забором, и у курносого загорелись глаза.

То, что произошло в следующую секунду, Петька никак не мог предвидеть. Мгновенно слизнув гривенник, Орешко проглотил его, лизнул Петьку в лицо и уселся как ни в чем не бывало. От удивления у Петьки раскрылся рот. Он бессмысленно глядел на ладонь, потряс рукав, поискал на земле, оглянулся кругом, заглянул Орешко в пасть. Монетки нигде не было.

— Вот тебе и сорок бабок купил! Ух ты, рыжее чучело! — замахнулся Петька на собаку. В ответ на это Орешко подобрал язык и отошел в сторону.

Другой, может быть, пошел бы со слезами просить у бабушки второй гривенник, но Петька оставил мечты о выигрыше и, рассудив, что счастье не на его стороне и что Орешко не виноват, отвязал собаку и неторопливо вышел на улицу.

— Ну, принес? — спросил курносый.

Петькиного ответа ждала вся компания, сплоченная общим желанием обыграть приезжего дурачка.

— Нет, я сейчас играть не буду. Пойду погуляю. Надо провести собаку, — независимо ответил Петька и, не оставляя времени для расспросов, отправился с Орешко по улице, с интересом посматривая по сторонам и весело насвистывая. Чтобы не казаться смешным, нужно делать вид, будто тебе все нипочем и что ты счастлив, хотя душу гложет досада.

— Гляди, поймают собачники твоего кобеля! — крикнул курносый.

— Мы не таковские, у меня не возьмут, — ответил Петька, не оборачиваясь, и пошел вдоль забора, куда тянул его Орешко.

Город не представлял собой ничего особенного; стояли чужие дома, шли люди, проезжали извозчики. Все не обращали внимания на Петьку, и он старался платить тем же.

Зато базарная площадь оказалась интересным местом. Вся она была заставлена возами. Люди были одеты в невиданные Петькой лапти, армяки и войлочные шляпы деревенской выработки.

С возов продавали кадушки, деревянные ложки, лопаты, большие и маленькие чашки, выточенные из липы, разрисованные красками или просто белые. В игрушечном ряду на столиках, поставленных один за другим, были навалены вороха игрушек. Тут были свистки, дудки, мельницы, пирамиды, разборные матрешки одна в другой — целым семейством, — «сама двенадцать». Тут и деревянные пистолеты, стреляющие пробкой, как настоящие, а пробка бутылочная и никуда не улетает: она привязана на шнурке, и можно стрелять тысячу раз. В соседнем ряду продавали гармошки. Покупатели растягивали мехи двухрядок с блестящими колокольчиками, и нестройные визгливые звуки выделялись из общего гула базарной суеты. Огромные, как сундуки, баяны возглавляли длинный ряд. От них гармошки уменьшались лесенкой до самых маленьких — ребячьих. Завершала ряд крошечная гармошка на