Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

Солдаты, пообвыкнув, стали стесняться Веры Николаевны, не ругались, не курили в купе и даже, получив очередь на сон и пробираясь в верхний закуток, спрашивали разрешение войти.

— Документы на побывку, а собрались мы совсем, — сказал Рубцов, убирая подальше в карман какое-то свидетельство.

Петька требовал от Рубцова рассказов о фронте. Первым делом он показал на крестик, болтавшийся на шинели, и спросил:

— Ты за что «Георгия» получил, расскажи.

— За пустое дело, — нехотя ответил Рубцов, но потом, застенчиво улыбаясь, рассказал: — Было это после наступления. Атаку нашу отбили, и на проволоке[99] возле самых немцев остался висеть наш убитый офицер. Висит день, висит другой… Проходит по окопу ротный, спрашивает: «Кто охотник до подвига? Приказано того офицера от немецких окопов снять». Дескать, родственники желают хоронить со всеми почестями.

Никому, конечно, неохота свою жизнь положить за мертвого. Да и как к нему проберешься? Место открытое, немцы стреляют. Кто полезет, — быть самому убитому. Ладно, значит, сидим. Я подумал: «Нешто слазить». И говорю ротному: «Дозвольте, вашброть[100], испробовать». А у самого в башке полного плану действия тогда еще не было. Только жалковато было того офицера, что убитый. Славный был… не шкура.

— Пробуй, — говорит ротный, — только смотри у меня, под пулю не попади, а не то… — Сам кулак показал.

Вижу я, как будто ему меня, дурака, жалко. Он угостил меня покурить и отошел, а сам все смотрит. В обрат не идет и совсем не уходит. Смекаю, ему о моих действиях спросить охота, и боюсь, чтоб не спросил. Потому — не знаю, что сказать.

Стал я думать. Будто что в голове царапает, да до дела не доходит.

Наш Сидоренко говорит другим: «Ребята, которые ему возле уха, то не стреляй, а то ему век не додумать! Вызвался ерой, не знает, как дело справить!»

Ах так! Не знаю! Тут я и додумал, и побежал к ротному, и докладываю: «Вашброть, дозвольте веревку. Без того успеху не будет, а лишь мне одна погибель жизни».

— Велику ли тебе веревку? — спрашивает ротный.

— Да какая есть. Ладна[101] была бы сажен[102] на тридцать, ладна и на десять.

Достали мне веревку. Ротный меня одобрил: «Может, живой останешься, ладно придумал». Днем я хорошо место запомнил. Наощупь запоминал: глаза закрою и руками щупаю, будто ползу, потом выгляну свериться. В бинокль погляжу, опять помечтаю. А ползти мне без малого двести сажен.

Хорошо, — ночь была черна. Вылез я из окопа и пошел, потом пополз. Ползу, ползу да отдохну. Прислушаюсь, опять ползу. Дополз, что голоса слышно: по-ихнему говорят… проволока вот, а моего предмета нет. Да еще, не было печали, колокольчик на проволоке нащупал. Вот те задача! И не знаю — на правую либо на левую руку податься. Кое-как нашарил его и привязал за ноги. Уй и боялся я, что меня откроют: в два счета бы издырявили, потому как весь я наружу.

Отполз я, сколько веревка позволяет, там окопался. Ну, думаю, была не была — меня не выдала! Как хвачу со всех сил за веревку, а сам за бугорочек. Ну, паря, что тут было! Звон по проволоке пошел. Те, значит, колокольчики, что навешаны, только тронь, сейчас зазвякают. Палят со всех сторон, над башкой пули аж зудят. Наши тоже не дураки, отвечают. Дуют друг дружку, а мне своих тоже опасаться приходится: от немцев я насыпал бугорочек земли, когда окапывался, а от своих нет. Спасибо, свои не пристрелили. По офицеру две пули тюкнули, но ему уж все равно.

Немцы думали, что наступление наше. Однако постреляли, поуспокоились. Опять подтянул веревку — много ее выбрал. Это значит — я его с проволоки сдернул. Вот это ладно. Потянул его к себе, он шебаршит, а те снова стреляют. Я оставил их стрельбу без внимания, знаю свое дело: тяну, а они в меня по шуму кроют и кроют. Тут от выстрелов огоньки, а по огонькам наши стреляют, мне как решетка. Спасибо, — кто-то догадался, нашим не разрешили прямо в лоб на огоньки стрелять. Тут пули мимо носу со стороны стали проходить.

Так до самого окопу меня провожали. Я отползу, окопаюсь и опять тяну. Думал, — ночи не хватит, и так ведь с самого вечера до рассвета проползал.

Ввалился я в окоп, ребята офицера за веревку туда затянули. Ротный сразу полез офицеру в карман, забрал у него записную книжку, где сведения, значит, были, и мне говорит: «Ну, поздравляю». А я одного хочу и отвечаю: «Дозвольте закурить».

— Еще расскажи, — требовал Петька. — В остальное время как воевали?

— А в остальное — неинтересно, — ответил Рубцов, — ранют, убивают кругом, а пуще всего вша[103] ест… Даже говорить не хочется. Вот дома у меня другое дело! Есть собака Белко. Вот свистну и айда зверовать в тайгу…

— Белко! — встрепенулся Петька. — А где он сейчас?

— У брата был в учении, в собачьей школе его готовили на фронт, да стал он вроде розыскной собакой. Ныне, однако, опять на заимку привезен… под амбаром, наверное, спит. Там его любимое место: прохладно и блох меньше.

— Значит, жив он!

— Еще как жив! Зимой брат писал, что медведь ему ухо порвал.

— Он, значит, смелый?

— Идет за всяким зверем. Богатейшая собака, промысловая! Шея только потерта.

— Гнила шея, — хмуро сказал Петька.

— А ты откуда знаешь?

— Я его тебе с Володькой послал, — сказал Петька, немного смущенный тем, что при матери чуть не проговорился о краже собаки.

— Значит, обоих ты нас выручил! Ну, если ты окажешься в беде, и мы тебя выручим. Ты-то как живешь? Расскажи…

Матери тоже хотелось поговорить с Рубцовым, и она начала свои расспросы:

— Я сразу догадалась, что вы Мотин муж. Как Мотя живет?

— Хорошо! Хозяйством, как колесом, вертит, — ответил Рубцов. — Но хош ты с фронта, а пьяный под руку не попадайся, — добавил он в сторону солдат, — жив не будешь.

— Вспоминает ли она меня?

— Не только вспоминает, почитает наравне с родной матерью: — готова за благословением бегать на каждое дело. Так что завсегда к нам, а мы перед вами с полным почтением, чем богаты.

Петька за дорогу наслушался от солдат столько историй, сколько не узнал бы, побывав сам на фронте. Запомнились ему полюбившиеся солдатам лозунги: «Долой войну!», «Землю и волю!», «Даешь Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!» Все солдаты высказывались «за переворот от буржуазного правительства».

— От Корнилова ушли, вошь не съела — ну