Случайности в истории культуры. Совпадения и неудачи, открывшие путь к шедеврам - Святослав Алексеевич Иванов

популярность была использована в политических целях – в сентябре 1944 года он побывал на официальной встрече с президентом Рузвельтом, который, по всей видимости, осознал, что не стоит недооценивать молодую аудиторию, как это до той поры делали и политики, и звукозаписывающие компании. Той же осенью 1944-го в США был запущен журнал Seventeen, один из первых ориентированных на подростков и конкретно – на девушек. «Вы – хозяева этого бизнеса», – сообщал этот журнал своей аудитории. Впервые в истории подростков не рассматривали как маленьких взрослых (или больших детей) – их выделили в отдельную категорию со своим стилем, идеалами и кумирами, первым из которых и стал Фрэнк Синатра.

Большая война, ясное дело, переворачивает жизнь общества – и шоу-бизнес в том числе. Но в этом случае вступление Америки во Вторую мировую привело к неожиданным, специфическим и в какой-то степени позитивным последствиям. Фрэнк Синатра, бывший просто одним из, стал главной поп-звездой страны, а возникшая вокруг него волна фанатизма, маловероятная в мирное время, подтолкнула культуру и индустрию к осознанию назревших перемен.

Эффекты Вертера

Фигура Иоганна-Вольфганга фон Гёте – одна из основополагающих во всей мировой культуре последних двух столетий. Этот немец имел множество профессий (от театрального режиссера до военного министра) и создал произведения во множестве жанров – от лирической поэзии до ботанического трактата. Однако во всеобщей памяти, массовом сознании и подсознании он связан главным образом с «Фаустом» – поэмой в двух частях, замаскированной под пьесу.

Вариация легенды о средневековом докторе, заключающем сделку с дьяволом, произвела и немедленный культурный эффект и приумножила его впоследствии: в XX веке она стала слишком уж удобной метафорой для человечества, то и дело жертвующего вековыми устоями ради мечтаний о прогрессе и благоденствии.

Переиначив старинное предание из cautionary tale[36] в романтическую сагу о больших амбициях, Гёте что-то настолько точно уловил, что всю нашу цивилизацию и культуру порой называют «фаустианской» или «фаустовской»[37]. Без «Фауста» могло бы не быть Воланда и Раскольникова, Франкенштейна и Дориана Грея, доктора Стрейнджлава и Уолтера Уайта, ницшеанского Сверхчеловека и, last but not least[38], изумительной краут-рок-группы[39] Faust.

Но без чего могло бы не быть самого «Фауста»?

Трудно представить появление «Фауста» без Просвещения – произведение стало мистическим ответом на всю культуру европейского XVIII века, века разума, науки, рационального мышления, попыток раз и навсегда объяснить мироздание с холодной формульной точностью. Просвещение верило в человека, в его способность познать, преобразовать, улучшить мир. Гёте на это отвечает, что знание само по себе не делает человека счастливым, а поиск истины может увести в пропасть.

Трудно представить «Фауста» без Французской революции, которая разорвала мир XVIII века на части, пусть и была порождением все той же эпохи Просвещения. Великие идеи, родившиеся в головах философов, драматически трансформировались в улицы, залитые кровью, а мечты о свободе, равенстве и уничтожении тирании обернулись гильотинами (тоже, в общем, очень рациональным изобретением). А впрочем, многих революция в меньшей степени разочаровала, чем вдохновила: может быть, стоит принести что-то в жертву, нарушить запреты, ради великих свершений? Этим же размышлениям предается и Фауст.

Но в первую очередь этого текста не было бы без самого Гёте – человека, которого Просвещение породило и сформировало, но при этом ставшего одним из его главных оппонентов. Дитя рационализма, он тяготел к иррациональному, постигая мир не только разумом, но интуицией, ощущениями, эмоциями. Человек энциклопедических знаний, он увлекался алхимией, мистикой, магией, а за ним и его персонаж движется от порядка к хаосу, от разума к чувству, от Просвещения к романтизму, от очевидного к невероятному.

Но все это могло бы остаться просто частью его интеллектуальных поисков, так и не вылитых на бумагу, а то и вовсе не вышедших из зачаточного состояния. Как и у многих других деятелей, о чьих свершениях я пишу на этих страницах, путь Гёте и его величественные результаты были обусловлены некоторыми необычными обстоятельствами, которые всему этому предшествовали.

Всю его дальнейшую творческую биографию невозможно представить без ее ключевого раннего эпизода – всего, что связано с книгой «Страдания юного Вертера», которая сделала писателя фигурой, занимавшей в европейской литературе 1780-х примерно то же место, которое Фрэнк Синатра занимал в американской поп-музыке 1940-х. Эпистолярный роман, написанный 25-летним автором, сделал его суперзвездой, каких словесность прежде не знала.

В моде были духи «Eau de Werther», мужчины носили дерзкий «костюм а-ля Вертер» – позаимствованное со страниц книги сочетание синего фрака с желтым жилетом и желтыми панталонами. Сценки из романа массово воспроизводились на веерах и на табакерках, в восковых фигурах бродячих «паноптикумов» и в лубочных гравюрах. И на фарфоре, разумеется: посуду с «вертеровским» декором выпускали и Мейсен, и Севр, и прочие европейские мануфактуры. Впрочем, не только европейские. Китайские фабриканты, работавшие с европейским рынком, тоже сориентировались и стали изображать персонажей романа на своих изделиях[40].

Для того чтобы произвести такое впечатление, молодому Иоганну-Вольфгангу потребовалось:

1) влюбиться в замужнюю приятельницу;

2) пережить самоубийство сослуживца, который также был влюблен в замужнюю женщину;

3) побороть запретное чувство и собственные суицидальные мысли посредством написания романа в сжатые сроки.

В воображении Гёте собственная несчастная любовь слилась с историей самоубийцы Карла Иерузалема – и вуаля, осенью 1774 года «Страдания…» появляются на прилавках. В течение нескольких лет книга становится популярной в Германии, а затем и по всей Европе. И начинают происходить события, которые позже назовут «Эффектом Вертера»:

1777 год: 17-летний студент из Киля по имени Карстенс застрелился, на столе лежал «Вертер». 1778 год: некая Кристель фон Лассберг утопилась, в кармане ее лежал «Вертер» (этот случай попал даже в дневники Гёте – дело происходило в Веймаре, где он тогда жил). 1780 год: молодой швейцарец застрелился, оставив записку с просьбой похоронить его у жилища той, кого он называл «моя Лотта». 1781 год: капитан фон Аренсвальд застрелился, напоследок в своем дневнике оставив запись, повторяющую предсмертные мысли Вертера. 1784 год: англичанка мисс Гловер отравилась, «Вертер» на сей раз лежал под подушкой[41].

На десятилетия за романом закрепилась дурная слава, и во многих юрисдикциях его запрещали к печати и распространению (что, как это и бывает, только подогревало интерес). Добровольный уход из жизни главного героя повторился в литературе только десятилетия спустя (скажем, в «Госпоже Бовари» и «Анне Карениной», которые однозначно наследуют «Вертеру»), а в конце XVIII века это было абсолютно немыслимым, особенно с учетом присущей тому времени рациональности и, напротив, религиозности, присущей многим временам.