Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

перед Робеспьером, благословившим это назначение, – гарантия его верности. Говорят, что он отправил бы на гильотину и собственного отца, если бы это помогло ему снискать большее расположение Робеспьера.

Оппортунистическое спокойствие Флёрио являет собой противоположность холодной и контролируемой и в то же время неисчерпаемой энергичности, которую демонстрирует национальный агент Клод-Франсуа Пайян. Пайян – провинциал. В начале революции он вместе со своим старшим братом Жозефом-Франсуа занялся местной политикой в своем родном департаменте Дром. Приехав в Париж по делам, связанным с политикой, Клод-Франсуа привлек внимание Робеспьера, который сначала нашел для него должность в бюрократическом аппарате КОС, а затем – место присяжного заседателя в Революционном трибунале. Весной он председательствовал на Генеральном собрании в секции Робеспьера – Пик. Усидчивость и преданность делу способствовали его быстрому продвижению на пост национального агента, несмотря на то что ему на тот момент было всего 27 лет. Примерно в это же время его старший брат получил должность в национальной комиссии по образованию.

В том рвении, которое выказывает национальный агент делу революции, есть некая политическая чистота, которая должна была понравиться Робеспьеру (и дать понять Лафоссу, что ему достался непростой начальник). Он писал своему политическому союзнику на Юге: «Люди всегда говорят судьям: “Будьте осторожны, щадите невиновных”»[357].

Но я говорю: во имя Отечества, трепещите от страха спасти хоть одного виновного… индивидуальная гуманность и умеренность, выдаваемые за справедливость, есть преступление.

Холодная целеустремленность, особенно ярко проявившаяся в тот период, когда он работал в Революционном трибунале, отразилась на его мировоззрении в целом.

Пайян – один из «обожателей» Робеспьера, но, как и Эрман из комиссии по гражданскому управлению (и, возможно, Дюма, председатель Революционного трибунала), он представляет собой еще и своего рода интеллектуала, разделяющего спартанские и в то же время вдохновляющие взгляды Робеспьера и говорящего на том же наполненном яростью языке патриотической добродетели, противостоящей пороку. Иногда кажется, что эти люди больше похожи на Робеспьера, чем сам Робеспьер[358]. Его черно-белую риторику они воспринимают как призыв к действию. Например, о непоколебимой целеустремленности Пайяна говорит его категорический отказ видеть в популярном движении братских банкетов что-либо еще, кроме как коварный маневр аристократов. То же касается и его бескомпромиссной позиции в вопросах трудовых отношений. Эти люди разделяют общее мировоззрение – мировоззрение патриотов, борющихся с гнусными полчищами контрреволюционеров, аристократов и заговорщиков. С точки зрения патриотов, единственный способ достичь справедливости – массовая и кровавая расправа с врагами народа.

Месяц назад, когда выплыло, вызвав немало критики в адрес Робеспьера, дело Катрин Тео, Пайян написал Робеспьеру длинное письмо с призывом к действию – настолько дерзким и жестким, что посоветовал своему адресату сжечь бумагу сразу же после ознакомления. Робеспьеру предлагалось использовать историю с Тео в качестве трамплина для восстановления своей власти в Париже. Он должен был начать атаку по всем фронтам не только на Вадье и его приспешников в КОБ, но и на их бюрократический аппарата и еще на целую армию умеренных и сорвиголов в Конвенте – вроде Бурдона из Уазы, – от которых исходила разного рода клевета. Помимо всего прочего, он должен не только пресечь деятельность журналистов; ему следует попросту взять всю прессу под контроль, чтобы та не вводила публику в заблуждение и не оказывала пагубное влияние на общественное мнение. Это единственный способ вернуть парижан на сторону народа. А еще это способ вбить в голову Робеспьеру мысль о диктатуре.

Ответил ли Робеспьер? Обдумывал ли, стоит ли дать ход этим предложениям? По крайней мере, письмо должно убедить его, что Коммуна в надежных руках. В действительности к этому времени Робеспьер напрямую способствовал превращению Коммуны в один из своих опорных пунктов. С начала 1794 года стремление КОС урезать автономию Коммуны пользуется неизменной поддержкой членов КОС – в том числе Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенна, в которых часто видят проводников санкюлотской линии. Однако действия против Коммуны направлял именно Робеспьер, именно под его руководством увольнялись ключевые выборные лица и закрывались районные политические клубы, всегда составлявшие базу деятельности политического сообщества санкюлотов. И именно на нем лежит львиная доля ответственности за новые назначения в Коммуне начиная с Пайяна – наиболее эффективного организатора и, безусловно, наиболее грозного члена основной группы.

Сформированная в последнее время команда чиновников фактически набиралась по составленному Робеспьером весной 1794 года списку проверенных патриотов[359]. С этим списком постоянно сверялись, когда требовалась кандидатура на ту или иную должность. В Коммуну заместителями Пайяна Робеспьер рекомендовал Любена и Моэнна. 28-летний художник Жан-Жак Любен занимал пост вице-президента Генерального совета при мэре Паше, но впоследствии был в шаге от того, чтобы оказаться скомпрометированным своей дружбой с Пашем и Эбером, а также необдуманными заявлениями – например, о желании гильотинировать половину членов Конвента. Свой авторитет он восстановил, отправив в тюрьму в статусе подозреваемого гражданина собственной секции, Елисейских Полей, за то, что тот осмелился сказать, что «Робеспьер идет к диктатуре через анархию и угнетение»[360]. Брат Любена, все еще запятнанный связями с экс-мэром Пашем, сегодня должен предстать перед Революционным трибуналом – что, видимо, серьезно беспокоит Жан-Жака. Жак Моэнн, второй из заместителей Пайяна, – еще один типичный робеспьеровский «патриот», лионский бухгалтер, ставший активным парижским якобинцем и связанный с близкими к Робеспьеру санкюлотами из своего родного города. Его выдвижение освободило пост заместителя председателя Генерального совета, который перешел к 27-летнему Жан-Филиппу-Виктору Шарлеманю, школьному учителю и еще одному ярому патриоту-робеспьерианцу.

Многие люди, попавшие в список Робеспьера, демонстрируют скорее искреннюю приверженность ему, чем соответствующий той или иной должности опыт или даже техническую компетентность. Например, о гр. Бурбоне, выбранном в апреле заместителем секретаря Коммуны, известно немногое, за исключением того, что, принимая присягу, он решил в антимонархическом порыве сменить фамилию на Флери.

Блез Лафосс приехал в свою канцелярию слишком рано для утренних сплетен. Он, несомненно, не знает о бурных событиях, происходивших вчера вечером в Якобинском клубе. И Флёрио, и Пайян – якобинцы; возможно, они присутствовали там вчера вечером, хотя Пайян, скорее всего, явился поздно, до того он был в театре[361]. Также Лафосс еще не знает о том, что посреди ночи Флёрио и Пайяна вызвали в канцелярию КОС. Лафоссу предстоит не только многое сделать, но и многое наверстать. Но в данный момент его волнуют новый день и новый комитет.

7:00

ПЛОЩАДЬ ПАНТЕОНА (СЕКЦИЯ ПАНТЕОНА)

Рабочие столяра Мориса Дюпле, видимо, явятся сегодня пораньше, чтобы достроить зрительские трибуны[362] у входа в Пантеон – так теперь называется бывшая церковь Святой Женевьевы, возвышающаяся над Латинским кварталом. Работы идут с отставанием от графика, и задача на сегодня – закончить все к завтрашним торжествам, посвященным памяти юных мучеников: Агриколя-Жозефа Виала и маленького мальчишки-барабанщика Жозефа Бара, героически погибших в борьбе с врагами Республики.

В последние месяцы именно Робеспьер всерьез взялся за увековечивание этих двух подростков-мучеников и предложил перенести их останки в Пантеон (который с 1791 года стал святилищем национальных героев). Стать распорядителем в этот день было поручено последователю Робеспьера, мастеру празднеств Жак-Луи Давиду. Он задумал грандиозное мультимедийное представление, подразумевающее участие всего населения Парижа и включающее в себя шествие от садов Тюильри и зала Конвента до Левого берега с участием множества оркестров, певцов и танцоров. Этого события ждали с большим нетерпением. Его великая картина «Смерть юного Бара» еще не готова, но в театрах уже ставятся спектакли, связанные с Бара и Виала[363], поэты воспевают их достоинства, в ежедневных газетах появляются анонсы будущих мероприятий, а на мосту Менял можно приобрести гравюры с изображением торжеств (которые пока только намечаются).

Свои планы относительно проведения праздника Давид изложил несколько недель назад, но с тех пор вся организация[364] разладилась. Возникли разногласия относительно времени начала праздника и того, кто несет ответственность за какую часть дня. КОС понял, что Коммуна не справляется с планированием, и надавил на мэра, чтобы 25 июля тот разослал по всем секциям письма; в этих письмах предписывалось созвать общее