Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

в сторону государственной централизации рискует подорвать жизненные силы санкюлотского движения. Все эти тенденции заставляют задаться вопросом: неужели все народное движение, которое сыграло столь важную роль в развитии революции, пришло в упадок?

8:00

МАРСОВА ШКОЛА, САБЛОНСКАЯ РАВНИНА, НЁЙИ

Несколько недель назад 17-летний Гиацинт Ланглуа от своего департамента в Нормандии был направлен на учебу в новую военную академию Франции – Марсову школу (École de Mars)[376]. Она расположена на опушке Булонского леса к западу от города, на так называемой Саблонской равнине (Plaine des Sablons), неподалеку от деревни Нёйи. Образование – ключевой элемент в миссии Революционного правительства, касающейся преображения умов и сердец французов и француженок. Робеспьер долгое время выступал за реформы воображения (хотя в последнее время эта тема перестала быть для него приоритетной). Именно его товарищ по КОС, Бертран Барер, провел в начале июня через Конвент план создания Марсовой школы. Каждому департаменту предлагалось отобрать полдюжины наиболее патриотично настроенных молодых людей для обучения в новой школе по трем направлениям военного искусства (пехота, кавалерия, артиллерия), чтобы в будущем они могли стать героями-республиканцами на поле боя.

Из Парижа приедут около 80 учеников, найти рекрутов не составит труда. Оружие, пушки, форма повсюду; на бульварах кавалеристы, в скверах – строевые парады; на всяком, кто обряжен в мундир с парчовыми рукавами, буквально висят красотки; во всех общественных местах развеваются трехцветные флаги; к веселью подключились даже дети[377], которые вырезают из бумаги гренадерские шапки, изображают палками оружие и маршируют под импровизированный барабанный бой.

В школе веселья будет поменьше. Там, по словам Барера, сплошные «палатки, оружие и пушки»; по сути, это спартанский лагерь – или даже сама Спарта, переосмысленная в соответствии с теми представлениями о классической Античности, которые были распространены в среде просветителей. Начальник школы, Луи-Флорентен Бертеш[378], – персонаж, сошедший со строк античных анналов. Он прославился тем, что, спасая жизнь своего генерала в битве при Жемаппе в 1792 году, получил 42 раны от прусской сабли; его мрачное изуродованное лицо и руки должны внушать страх мальчикам не меньше, чем противнику. (Хотя он об этом и не подозревает, но время его подходит к концу: доносы на него уже дошли до КОС, где уже принимают меры к его увольнению.)

По прибытии новобранцам бесцеремонно обрезают волосы. Когда подросткам небрежно срезали косички и локоны, которые они считали истинно республиканскими знаками, у многих на глаза навернулись слезы. Разработать форму в новом стиле пригласили Жак-Луи Давида; он создал невероятно красочную, в духе opéra-comique[379], комбинацию римской туники и кирасы с шотландским килтом и прусским шако (плюс короткий колющий меч на древнеримский манер).

На данный момент в лагере находятся около 3500 юношей, разбитых не на полки и роты, а на цезарианские «центурии» и «тысячи». От внешнего мира лагерь отделяет высокий деревянный частокол, вынуждающий жителей Нёйи, направляющихся в Париж, огибать его по периметру; в знак протеста они периодически бросают через стену камни и гальку. Нёйи становится прибежищем аристократов[380], и есть опасения, что в деревне откроется публичный дом для обслуживания школы. По доносу шпиона КОС Русвиля в качестве политических подозреваемых под стражу взяли более сотни жителей деревни. Инструкторы школы – ветераны, по слухам, преданные эбертистским взглядам и бутылке (не обязательно в этом порядке), – призывают держаться настороже: в любой момент враги могут ворваться в лагерь и перебить всех, кто в нем находится. Эти не особо похожие на правду страшилки тревожат юношей. Однако пока что опасность для жизни исходит не снаружи, а изнутри самого лагеря: из-за некачественных пайков и нехватки воды здесь стали умирать от дизентерии. Дисциплина поддерживается жестко, поэтому неудивительно, что некоторые мальчики начинают задумываться о том, во что они ввязались: они скучают по своим семьям, и «ностальгия»[381] (так врачи именуют патологическую, угрожающую психике меланхолическую тоску по дому) приводит к тому, что некоторые из них начинают хандрить и погружаются в депрессию.

Сегодня ребята встали с рассветом[382]. Режим – подъем в 5 утра под оглушительные пушечные выстрелы, барабаны и трубы – не дает расслабляться. Позже начнутся занятия по теории, но большая часть утра посвящена учениям и тренировкам в лагере. Ланглуа очень радует, что его назначили в делегацию мальчиков, которые завтра, в декадный день отдыха 10 термидора, встанут на почетное место[383] и пройдут вслед за депутатами Конвента по городу в процессии по случаю внесения в Пантеон останков тех, кто стал их ролевыми моделями: юных мучеников Бара и Виала. В огромном зале, где проходят занятия, их изваяния стоят на видном месте рядом с массивной статуей Свободы.

Несмотря на гордость и энтузиазм, которые вызвало у него это назначение, Ланглуа разделяет и тоску по дому, которую испытывают многие его сверстники. Однажды делегация, которую вел монтаньяр Жан-Паскаль Пейссар, один из депутатов, назначенных Конвентом руководить школой, застала его в слезах. Один из участников делегации – худой, бледный[384], элегантно одетый и аккуратно причесанный человек в очках – спросил юношу, в чем дело. Узнав, что причина огорчения – плохо сидящий мундир, мужчина поручил Пейссару достать для него новую форму. Ланглуа, несомненно, чувствовал благодарность за этот добрый поступок. Тем, кто совершил его, был Максимилиан Робеспьер.

Считает ли Робеспьер школу чем-то вроде своей личной преторианской гвардии, как теперь поговаривают в Париже? Несомненно, немаловажен тот факт, что одного из фаворитов Робеспьера и зятя его арендодателя Мориса Дюпле, Филиппа Леба, назначили вместе с Пейссаром комендантом лагеря. А еще врач Робеспьера, соратник якобинцев и присяжный заседатель Революционного трибунала Жозеф Субербьель[385], отвечает за медицинское обслуживание школы. Но если у Робеспьера и есть такие планы, то осуществляет он их с неправдоподобной секретностью. На самом же деле в Якобинском клубе беспокоятся (о чем было заявлено в ходе прений 24 июля), что это как раз Карно замышляет использовать школу против города Парижа и, предположительно, против самого Робеспьера. Тревогу вызвали слухи о большом количестве осадных пушек[386], доставленных в школу якобы для артиллерийских занятий с юношами.

Ни одно из этих безумных предположений, в этом мы можем быть уверены, не дошло до Гиацинта Ланглуа и его друзей. Стоит отметить, что и Леба с Пейссаром не придают им особого значения. Во всяком случае, ребята, преисполненные нетерпения и гордости, ожидают парада 10 термидора в честь Бара и Виала. Если они заглянут в революционный календарь, то обнаружат, что за Днем шелковицы следует славный, пусть и мало напоминающий своим названием о Марсовых доблестях, День лейки.

8:00

ГОРОДСКИЕ УЛИЦЫ

Пока мальчишки из Марсовой школы взбудоражены грядущим праздником Бара и Виала в День лейки, по всему городу расходятся их парижские сверстники, торгующие газетами. Работники типографий, расположенных в основном на Левом берегу в секции Марата и вокруг Королевского дворца на Правом берегу, за ночь успели напечатать утренние газеты[387] и теперь сонно бредут домой – в противоход волне продавцов, клерков, чиновников, профессионалов и т. п., торопящихся в центр города к своим рабочим местам. Газетчики разносят свой товар по адресам подписчиков или продают его на улице. Они на ходу выкрикивают утренние заголовки таким образом, чтобы их не заглушали характерные крики других уличных торговцев, оповещающих жителей о своем появлении: молочницы – «À la crème!», водоноса – «À l’eau! À l’eau!», метельщика – «Balais, Balais!», зеленщика – «Ma belle salade!». От тишины раннего утра уже давно ничего не осталось.

Газетчики, а их сотни, конкурируют за клиентов: в столице сегодня выпускается 51 газета. И хотя некоторые из них относятся к специализированной прессе и не все выходят ежедневно, разнообразие и объем изданий, предлагаемых сегодня на улицах города, очень велики; это подтверждает, что свобода печати[388], одна из самых ценных свобод, провозглашенных Декларацией прав человека, по-прежнему существует, несмотря на скептические замечания некоторых критиков Революционного правительства.

Свобода слова, провозглашенная в 1789 году, дала французским гражданам доступ к более широкому, богатому и разнообразному текстовому, визуальному и звуковому рациону, чем когда-либо прежде. В 1789 году