Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

в Париже выходила всего одна ежедневная газета, публиковавшая политические репортажи. Стоило разразиться революционному кризису, как их количество резко возросло: в 1789 году появились 184 новых издания, в 1790 году – 305. Типографий стало в три-четыре раза больше. Бум новых изданий и огромный рост числа читателей значительно расширили параметры демократической дискуссии[389]. Ведь с 1789 года главные газетные новости были политическими.

Кроме того, печать служит ретранслятором других форм политической коммуникации. Речи и воззвания публикуются в виде памфлетов или перерабатываются в плакаты, которыми пестрят стены и памятники. Песни существуют и в печатном виде тоже. Революция положила начало активному развитию песенной культуры. В 1789 году было опубликовано чуть более сотни новых песен, в 1793 году – 590, и дело идет к тому, что в 1794 году будет перебит и этот рекорд. Динамичный ветер перемен ощутим и в театре: система жесткого государственного регулирования, существовавшая до 1789 года, ушла в прошлое, и количество театров в городе значительно увеличилось, достигнув почти 40. Кроме того, теперь на бумаге издается больше пьес, чем когда-либо прежде, а значит, авторы могут обращаться к широкой аудитории за стенами театральных залов.

С 1789 года печать продуктивно взаимодействует с другими видами общественной деятельности: политическими клубами, читальными залами, караулками и гауптвахтами Национальной гвардии, народными обществами и секционными собраниями, не говоря уже о тавернах и кофейнях, домашних семейных интерьерах, перекрестках, парках, скверах и т. п. Таким образом, число мест, где печатное слово, часто зачитываемое вслух, воспринимается и вызывает острые дискуссии, резко расширилось. Печать проникает повсюду и выступает в качестве смазки для разного рода участия в общественной жизни как дома, так и вне его. Париж обеспечивает непропорционально большую долю национального газетного производства, здесь выше всего уровень грамотности, больше всего театральных зрителей и подписчиков газет. Примечательно, что многие журналисты, сделавшие себе имя в Париже в первые годы революции, извлекли из своей известности политическую выгоду и были избраны в Конвент, иногда от департаментов, расположенных далеко от столицы[390].

С 1789 года свобода печати – как и ее агенты, журналисты, – пережила несколько тяжелых ударов. После свержения Людовика XVI в августе 1792 года были закрыты роялистские и аристократические журналы. Весной и летом 1793 года закрыли прожирондистские издания, а затем и те, которые были связаны с жертвами фракционных процессов марта и апреля 1794 года. Среди журналистов, отправившихся на эшафот за последний год[391], не только роялисты, но и жирондисты: Бриссо, Горса, Фоше, Карра; левые критики Революционного правительства – например, Жак-Рене Эбер; умеренные дантонисты, включая Камиля Демулена. Другие либо умерли в тюрьме (Жак Ру), либо томятся там до сих пор (Мерсье).

Гильотина и тюрьма в значительной степени препятствуют свободному выражению политических взглядов. С весны редакторы газет особенно тщательно следят за тем, чтобы придерживаться линии правительства. На смену редакционным комментариям и мнениям все чаще приходит простое изложение фактов: главные статьи большинства газет – новости о победах на фронте, протоколы заседаний Конвента и Якобинского клуба, списки казненных по приговору Революционного трибунала, а также расписание вечерних спектаклей в театре. Что касается ключевых материалов, их публикацию редакторы часто откладывают до тех пор, пока не сверятся с Bulletin des lois («Бюллетенем законов») или другими газетами, строго придерживающимися якобинской линии[392]. Так, например, маргинальная газета Correspondance politique de Paris et des départements, учитывая деликатность принятого по инициативе Барера и Робеспьера Закона 7 прериаля (26 мая 1793 года), который запрещал брать британских солдат в плен, поясняла читателям, что воспроизведет закон дословно и без дополнительных комментариев, поскольку «интересны его мельчайшие детали, и поэтому малейшая ошибка в изложении несет в себе опасность»[393]. Подобного рода осторожность редакции вполне объяснима.

Зона особенной чувствительности и опасности – все, что окружает Робеспьера, известного своей крайней обидчивостью в отношении недостоверных сообщений. В первые годы революции не было более ярого сторонника свободы слова и свободной прессы. Он превозносил роль газет (наряду со школами, народными обществами, гражданскими праздниками и военной службой) в просвещении общественного мнения и приведении народа к добродетели. В период между Учредительным собранием и Конвентом он даже сам пробовал себя в журналистике[394], подрядившись редактировать журнал Le Défenseur de la Constitution.

Со временем, однако, взгляды Робеспьера изменились на прямо противоположные. Открытая контрреволюция, внешняя и внутренняя война, по его мнению, оказывают на такие свободные институты слишком сильное давление; выживание государства превыше всего. «Свобода печати, – размышлял он в Конвенте после изгнания жирондистов в середине 1793 года, – требуется лишь в спокойные времена»[395]. И действительно, в своем личном блокноте он записал: «Писателей мы должны запретить как самых опасных врагов народа». Как раз нападки жирондистов и утвердили Робеспьера в мысли, что зачастую именно мнимые поборники революции являются ее злейшими и наиболее смертельными врагами: они намеренно распространяют клевету, вбрасывают дезинформацию, замалчивают истину и вводят народ в заблуждение. К январю 1794 года Робеспьер предложил публично сжечь все экземпляры газеты Vieux Cordelier своего школьного товарища Камиля Демулена. Язвительная реплика Демулена в адрес Робеспьера – «Сжечь – не значит ответить»[396] – сыграла свою роль в том, что несколько месяцев спустя Робеспьер отправил его на гильотину. Казнь Демулена не заставила Робеспьера умерить свою ненависть к журналистам. Предположение, будто осуществленные весной казни дантонистов и эбертистов позволят политике сделаться более прозрачной и подлинной, к сожалению, оказалось ошибочным. Проблема никуда не делась. «Как это вообще допускается[397], – спрашивает симпатизирующий якобинцам Journal des Hommes libres, – чтобы, даже несмотря на то, что террор теперь поставлен в порядок дня,

множество ложных новостей распространялось из центра Парижа… и вносило неясность в умы патриотов и спокойствие – в души аристократов?

На «ложные новости» жаловался и Робеспьер. Около месяца назад на дебатах он осуждал недобросовестность журналистов полуофициальной газеты Moniteur, ругая их за вопиющие передергивания. В одном из недавних выступлений он обратил внимание на появившееся в английских газетах утверждение, будто во время прогулок по Парижу его сопровождает вооруженная охрана. Он опроверг это обвинение, разведя руками и с сарказмом заявив: «Да уж, как видите, факт так факт»[398]. Однако, как он отметил с горечью, его речь была освещена совершенно неверно: газета Moniteur необъяснимым образом не обратила внимание на предельно ясную иронию в его словах, создав у читателей впечатление, будто этот его телохранитель действительно существует. (Эта тема для Робеспьера особенно актуальна, потому что на улице его и вправду нередко сопровождает группа вооруженных людей.) В свое оправдание Moniteur указала, что дословно привела статью из Journal de la Montagne, внутренней газеты якобинцев. Но такой ответ Робеспьера явно не удовлетворил[399]. Он по-прежнему опасается, что преимущество Республики на поле боя саботируется ее ложными друзьями, журналистами, и тайными врагами в печатных СМИ. Журналисты становятся врагами.

Тот, кто имеет представление о революции и ее врагах, должен понимать их тактику. Они придерживаются сразу нескольких, но одна из самых простых и мощных – вводить общественное мнение в заблуждение относительно принципов и людей[400].

«Ложные новости» фабрикуются в Лондоне и распространяются агентами британского правительства из числа журналистов в Париже – которые, по сути, участвуют в коррупции. Это ключевая часть «иностранного заговора»[401].

Робеспьер и его сторонники все более враждебно относятся к тому, как реализуется свобода печати в существующих условиях; подобный же скептицизм они проявляют и в отношении театральных свобод. С 1793 года ярые якобинцы пропагандировали идею о том, что сцена должна стать форумом для политической педагогики, которая поведет народ по пути республиканизма и добродетели. Декрет Конвента от 2 августа 1793 года[402] предписывал всем театрам каждые десять дней показывать одобренные государством пьесы, пропагандирующие гражданские добродетели. Также под угрозой закрытия находились театры, пропагандирующие антиреспубликанские ценности. Владельцы театров были вынуждены ставить пьесы, одобренные КОС, а также другие патриотические пьесы, в том числе республиканские нравоучения, рассказы о героических политических journées и военных победах, демонстрировать таких знаковых персонажей, как Брут, республиканские мученики Марат и Лепелетье, и как