Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

можно резче нападать на королей, дворян, не присягнувших на верность республике церковников и других злодеев. Перед началом, после, а часто и во время спектакля зрителям следует активно участвовать в исполнении республиканских гимнов.

Наряду с увещеваниями парижских театров правительство прибегает и к мерам негативного характера. Жозеф Пайян в своем докладе, подготовленном в соавторстве с Комитетом по образованию в последние несколько недель, отметил:

Газеты подобны театрам; они оказывают моральное воздействие. Поэтому они должны быть поставлены под определенный контроль… [Вопрос о форме такого контроля] касается самих принципов свободы и поэтому может быть решен только в контексте принципов Революционного правительства и верховенства безопасности народа[403].

Таким образом, плохих драматургов следует подвергнуть жестоким репрессиям как потенциальных врагов народа, вступивших в сговор с иностранными державами. Очевидно, что Жозеф солидаризируется со своим братом, доверенным лицом Робеспьера, Клод-Франсуа, национальным агентом Коммуны. Именно он в это время призывает Робеспьера взять под контроль прессу и репрессировать плохих журналистов наряду с плохими драматургами, на которых нападает его брат.

Однако утвердить политическую ортодоксию на сцене оказывается еще сложнее, чем на бумаге. Декрет 2 августа 1793 года систематически нарушается. В настоящее время лишь половину новых пьес можно отнести к «патриотическим». Сюжеты значительной части прочих – традиционные. Самая популярная пьеса революционного десятилетия[404] – «Два охотника и молочница» (Les deux chasseurs et la laitière) Ансома, легкая музыкальная вещь, сочиненная в 1763 году. В ней участвуют два актера, актриса и пантомим, изображающий медведя. Театр «Амбигю-Комик» на бульваре дю Тампль дает «Двух охотников» весь текущий месяц, демонстрируя, что даже в момент проявления наивысшего республиканского энтузиазма парижане нередко предпочитают развлечения пропаганде, а смех – суровым республиканским идеалам. С 1792 года было поставлено более 50 пьес, в названии которых фигурировало имя Арлекина, в то время как с Брутом – всего две. Арлекин в республиканском театре котируется выше Брута. Да и медведь в исполнении пантомима тоже.

Осознав проблему, в марте 1794 года правительство уволило за некомпетентность двух театральных цензоров[405]. Но их преемники, Фаро и Ле Льевр из полицейского управления Коммуны, сталкиваются с теми же проблемами. Ведь дело не только в плохих авторах и плохих актерах, как полагает Пайян, но и в «плохих» зрителях, которые выражают свое мнение таким образом, что бросают вызов цензору. У парижан давно известна склонность находить в пьесах скрытые политические смыслы, отражающие настроения времени. Посетив город в 1779 году, шотландский путешественник Джон Мур[406] отметил, что

аплодисментами, которыми они встречают отдельные фрагменты представленных в театре произведений, они передают монарху, как относится народ к мерам, принимаемым его правительством.

Эта практика продолжалась с первого дня революции и сохранилась до сих пор. Более того, иногда утверждается, что право на осмеяние закреплено в Декларации прав человека как одна из форм свободы слова[407].

Три примечательных случая периода правления Революционного правительства продемонстрировали его чувствительность к неуместным, по его же мнению, реакциям зрителей на воплощение идей террора. Первая из них касалась пьесы Мари-Жозефа Шенье «Гай Гракх» (Caius Gracchus), впервые показанной в 1792 году. Позже, в 1793 году, из-за неуместной реакции зрителей на фразу «законы, а не кровь» с ней обошлись жестко. Осенью 1793 года аналогичная участь постигла «Тимолеона» (Timoléon) Шенье. Здесь поводом для недовольства правительства послужили слова «нам нужны законы и мораль, а не жертвы», реакция на которые была отмечена еще в ходе репетиций. Также от внимания заинтересованных лиц не ускользнуло, что один из злодеев пьесы имеет возмутительное сходство с Робеспьером. Пьеса была снята с показа[408], а Шенье, по слухам, заставили сжечь оскорбительную рукопись в канцелярии КОБ. Пожалуй, самый громкий случай был связан с постановкой в августе 1793 года бывшим депутатом Франсуа де Нёфшато сценической версии романа Сэмюэла Ричардсона «Памела» (Pamela). По требованию КОС театр – это был ни много ни мало старый театр «Комеди-Франсез» – вынужден был заменить героев-аристократов на простолюдинов, однако и тут возникла проблема: фраза «Ах! Лишь гонители подлежат осуждению, / А лучше всех – те, кто проявляют терпимость» была встречена громом аплодисментов. Взбешенный столь «нецивилизованной» реакцией, КОС закрыл спектакль и отправил в тюрьму драматурга и актеров, на которых была возложена ответственность за реакцию публики. Дело «Памелы»[409] особенно оскорбило Робеспьера, который сравнил игравших в спектакле актрис с Марией-Антуанеттой и призвал поступить с ними не менее суровым образом (видимо, гильотинировать). В настоящее время они пребывают в тюрьме и ожидают передачи дела в Революционный трибунал. Но спектакли продолжаются – а с ними и смех, и бурные аплодисменты.

Робеспьер, судя по всему, воспринимает смех и аплодисменты в парижских театрах как упреки в адрес правительства. Иногда этот смех свидетельствует всего лишь о легкомыслии, неуместном в суровые республиканские времена. Но еще большая опасность заключается в том, что смех – знак оппозиции и критики: не просто язвительное признание неспособности республиканской педагогики покончить с незрелостью народа, но и тревожный знак – в столицу проникли враги народа и иностранные заговорщики, намеренные развратить публику.

Робеспьеровская критика газет и театров часто находит отклик у его коллег по Революционному правительству. Кутон, Колло, Барер, Амар – все они откровенно высказывались по этому вопросу. Однако сомнений нет: из всех занимающих важную позицию в самом центре правительства наиболее озабочен этой проблемой именно Робеспьер. Бывший поборник свободной прессы, он стал ее злейшим врагом и делится своими переживаниями по этому поводу с такими своими сторонниками, как Пайян. Его мнение о масштабе распространения «ложных новостей» связано с его верой в серьезность «иностранного заговора». По словам коллег, он навязчиво касался этого вопроса еще до того, как перестал приходить на заседания КОС. Все его выступления посвящены «арестам, газетам и Революционному трибуналу»[410], жалуются его коллеги. Его поведение вызывает у них все большее раздражение из-за того, что сам он, похоже, не горит желанием подставить плечо правительству, выполняющему чрезвычайно ответственную работу. И наоборот, то, что даже после нескольких попыток подряд убедить весной-летом коллег в своей правоте он так ничего и не добился, лишь укрепляет Робеспьера в его убеждении, что враги Франции тянутся к нему, словно щупальца. В условиях, когда на карту поставлена судьба всей революции, нежелание всерьез воспринимать «иностранный заговор» и его махинации становится, по мнению Робеспьера, контрреволюционным преступлением, допустить которое может только враг народа.

9:00

ЗДАНИЕ МУНИЦИПАЛЬНОГО ПОЛИЦЕЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ, МЭРИЯ, ОСТРОВ СИТЕ (СЕКЦИЯ РЕВОЛЮЦИИ)

Добродетель – в порядке вещей![411]

Вчерашнее распоряжение Клод-Франсуа Пайяна, национального агента Коммуны и ярого сторонника Робеспьера, преобразуется в сегодняшний четкий приказ, отданный городским полицейским. Распоряжение это – не упреждение некоего грядущего политического шага Робеспьера в сторону республики добродетели. Все гораздо банальнее: это призыв к усилению контроля над проституцией. Коммуна одержима идеей очистки города – но, фокусируясь на моральной грязи, игнорирует грязь уличную, материальную. Дорога к триумфу добродетели пролегает через преследование порока: это касается и секс-работы, и более возвышенных политических сфер. После свержения короля Коммуна намерена переломить установившееся в начале революции отношение к сексу как к общественной сфере, где применима политика laisser-faire. Пайян вслед за Шометтом, своим предшественником на этом посту, выступает за борьбу с публичной проституцией во всех ее проявлениях – от поиска клиентов на улице до сутенерства и содержания публичных домов, а также за решение проблем общественного здоровья и венерических инфекций.

Когда выясняется, что женщины начинают играть сколько-нибудь существенную роль в социальной жизни[412], терпение как муниципального, так и национального правительств быстро иссякает. Обещания свободы слова и расширения публичной сферы после 1789 года привели к тому, что в общественной жизни напрямую участвовало больше женщин, чем когда-либо прежде. Но с 1792–1793 годов это движение пошло на убыль. Нападки на проституцию и сексуальные отклонения – лишь острие гораздо более крупного копья: нетерпимости к присутствию женщин в любой форме общественной жизни. Самое известное политическое объединение женщин – Общество революционных республиканок – было