Мара, дочь Нила - Элоиз Джарвис Мак-Гроу

знак протеста даже против этого легкого движения. Голова все еще кружилась от боли, когда она услышала, как за ее спиной открылась дверь, звук падения кого-то на колени, а затем холодный голос вельможи Нахереха.

— Вот и наш пробный камень, Ваше Сиятельство. Подойди, жонглер. Фараон желает задать тебе вопрос.

Искривленное, странно грациозное тело проскользнуло мимо уголка глаза Мары, голос царицы прозвенел в ее ушах.

— Можешь говорить с моим величеством, жонглер. Я хочу услышать правду хоть раз! Человек по имени Сашай — невысокий, полный, с завитым париком и шрамом на подбородке?

— Сашай? — эхом отозвался Сахуре, и ноющая плоть Мары дрогнула от веселья в его тоне. — Ваше Вечное Сиятельство, я бы едва ли описал его так, ибо он высок и силен, как ствол дерева, и без видимых изъянов. Молодой человек, он, несколько некрасив лицом, хотя эта растрепанная лилия здесь находила его достаточно привлекательным, осмелюсь сказать…

— Амон, избавь меня от этой негодной рабыни! — выдохнула царица, почти преображенная яростью. — Она только и делала, что лгала, только и делала, что перечила моему величеству! Ты! Ливиец! — Хатшепсут поднялась с трона, и ее голос перешел в визг. — Подойди и научи эту чернь, кому она перечит! Бей, слышишь меня? Бей ее! Бей! Бей!

Чадзар уже повиновался, и его удары становились все тяжелее с каждым криком его разъяренного фараона. Но крики затихали в ушах Мары; она несколько бесконечных мгновений плыла в море огня, а затем медленно погрузилась в море тьмы, где не было боли.

Глава 24

За Египет

Нуит, Звездная, богиня неба, изогнула свое усыпанное звездами тело над землей Египта и безмятежно взирала на его спящие тысячи. Во дворцах, на виллах и в хижинах они спали, длинноглазые, с амулетами на шеях, каждый жестко подперев голову подставкой из дерева, резной слоновой кости или золота. Моряк спал на своем судне на Ниле, жрец — в своей храмовой келье, нищий — в своем переулке. Аромат лотосов, реки и черной земли поднимался, словно само дыхание ночи, услаждая ноздри Нуит, и спала кошка, и спала водоплавающая птица, и спали мертвые в своих благовониях и пеленах, глубоко в гробнице.

Но спали не все. В Бубастисе, на Севере, по ночи крался вор; в Абидосе три хирурга трудились над стариком, что стонал от боли; а в Фивах двое мужчин спорили напряженным и настойчивым шепотом в переулке.

Глаза Нуит с легким любопытством остановились на этих двоих. Один был молод, одет как писец; другой — дородный речник. Они казались взволнованными и в тревожной спешке; вскоре они покинули свой переулок и двинулись быстро, но с большой осторожностью, по другому, постоянно оглядываясь по сторонам, словно кого-то искали. Нуит заметила, что в этой местности были и другие темные фигуры, разбросанные по переулкам и закоулкам, прячущиеся по двое или по трое, иногда выходящие наружу, тоже ищущие, пока не находили других. Писец обнаружил одну такую группу, с нетерпением присоединился к ней и отдал шепотом приказы, затем поспешил со своим спутником к реке.

У одной из лестниц пристани покачивалась маленькая папирусная лодка, на которую Нуит не сочла нужным обратить внимание, пока писец и речник не опустились в нее и в безмолвной спешке не погребли через Нил. Взгляд Нуит отвлекся; некоторое время она любовалась своим собственным звездным отражением в темном зеркале воды; когда она вспомнила о двух мужчинах, они уже карабкались на противоположный берег и бежали по улицам западных Фив. На углу, в пределах видимости дворцовой стены, у рощи акаций, они остановились, провели короткое совещание, а затем разошлись. Речник растворился в густых тенях под акациями; писец же переулками и закоулками направился в район больших, обнесенных стенами вилл на северо-западе. Теперь он двигался с предельной осторожностью, и становился все более настороженным, чем ближе подходил к некой широкой улице, обсаженной сикоморами, и к поместью благородных размеров, выходившему на нее. Нуит была довольна; сикомор был священным для нее, и его глянцевые листья отражали ее собственную красоту, а также источали тонкий, резкий аромат, самый желанный для ее ноздрей. Из-за сикоморов она благосклонно взирала на поместье, стены которого писец украдкой обходил, и улыбнулась, когда он взобрался на стену по ее лианам, проскользнул через угол большой финиковой рощи и приблизился к огромному, колонному, безмолвному дому, стоявшему в ее центре. Она наблюдала за ним, пока он не достиг внутреннего двора у крыла для слуг и тихо не постучал в дверь. Затем до бархатно-темного уха Нуит донесся слабый крик женщины в Менфе, и, вспомнив о своих обязанностях покровительницы матерей и родов — ибо не была ли она матерью самого великого Осириса? — она обратила свое внимание на другую драму.

— Иренамон! — прошептал Шефту, снова постучав в дверь, на этот раз настойчивее.

Внутри послышалось испуганное шарканье, затем раздался голос старика:

— Кто там в такой час? Постойте, я иду…

Через мгновение дверь приоткрылась на осторожную щель, а затем распахнулась настежь, и перед ним предстал Иренамон, странно съежившийся и хрупкий, без подведенных глаз и пышного парика, лысый, как яйцо.

— Ваше сиятельство! — выдохнул он. — Что…

— Тише! Впусти меня, скорее. — Шефту шагнул в комнату и бесшумно закрыл дверь, пока старик возился, зажигая лампу. — Иренамон, здесь кто-нибудь был сегодня? Тебя не беспокоили?

— Нет, мой господин, никто, кроме того мидианитского торговца, что заходил ранее вечером, предлагая свои вина, как он делает всегда…

— Больше никого? Ты не видел поблизости солдат?

— Солдат? Воистину нет! Что бы солдатам…? — Лампа разгорелась ярче, и Иренамон повернулся, чтобы при ее свете изучить лицо своего господина. — Ваше сиятельство! Случилась беда? Значит ли это, что что-то не так, раз здесь не было солдат?

— Нет, это значит, что все до невероятного гладко — пока что. О, Амон, это значит, я совершил ужасную ошибку, возможно, роковую для девушки, которая даже в этот миг все еще молчит, не знаю, под какой пыткой… Быстрее, Иренамон! Разбуди одного из конюхов. Я хочу, чтобы Эбони и черная кобыла были запряжены в мою колесницу в течение пяти минут и ждали в главном дворе.

Шефту схватил лампу со стола старика и, прикрывая пламя рукой, промчался через крыло для слуг во внутренний сад и вверх по лестнице на второй этаж главного дома. Оказавшись в своей комнате, он сорвал грубые