Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

Скатился Петька, немного посидел на санках и хотел было идти обратно, как вдруг услышал, что кто-то его зовет:

— Эй, мальшик!

В воротах низенького домика показалась пузатая фигура Адольфыча, того пленного австрийца, который когда-то на лесопилке вязал перчатки из верблюжьей шерсти, перебивался кое-как, а потом пристроился в городе и занялся коммерцией. Теперь хлеба нет ни у кого, а его разнесло, как бочку. Недаром его все зовут толстым немцем. Он и на самом деле оказался не австрийцем, а немцем.

— Иди ко мне, мальшик, — манил Адольфыч толстым пальцем.

«Вот еще привязался! Скажет, зачем катаетесь», — подумал Петька, но подошел к немцу.

— Мальшик, никому не говорит, повезешь на санках одна ящик.

— Какой ящик?.. Мама заругает, — начал было отговариваться Петька.

— Нитчто, — перебил немец, — она не знает; не будем говорить. Понимаешь, я тебе дам хлеб, вкусный хлеб, — обещал немец, надеясь, что этот оборванный мальчик не откажется от хлеба.

Хлеб! Петька хорошо знал цену хлебу; их запасы с матерью иссякли. Хлеб! Хлеб — это кстати.

Однако Петька не торопился и спросил по-деловому:

— Куда везти-то?

— Мы вместе пойдем, я тебе показывать буду, — увернулся Адольфыч от прямого ответа.

— А сколько хлеба дашь? — попробовал еще поторговаться Петька.

— Будешь доволен, мальшик, — хитро ответил толстяк. Он наклонился и, взяв Петьку за плечо, посмотрел бегающими на жирном лице глазками.

— Ну ладно, давай, что ли, — согласился Петька, — где ящик-то?

— Заезжай на калитку, мы поставим ящик в санки и привяжем веревкой.

Развернув санки у крыльца, Петька зашел за немцем в темные сени с покатым полом. У стены стоял небольшой ящик, в каких привозят товары. Верхних досок на нем не было, и доверху наполненный ящик был прикрыт серой бумагой.

— Бери за один конец, — сказал немец.

«Ого! Чего он туда напихал?» — подумал Петька, краснея от натуги.

Тяжело передвигая ногами, они вынесли ящик во двор, поставили на санки, и Петька стронул их с места, накинув на себя веревку, как упряжь.

Сначала везти показалось легко, дорога была хорошая, и Петька довольно быстро прошел первые кварталы. Адольфыч шагал по тротуару немного позади, будто до Петьки и салазок ему нет никакого дела. Миновав городской садик, толстяк догнал Петьку и направил его на реку.

Наискосок по льду вилась плохо протоптанная тропинка. Изворачиваясь среди нагромождения торосистого льда, она уходила к другому берегу, теряясь в туманной, морозной дали замерзшей реки.

— Можно немного отдыхать, — сказал немец, когда они спустились на лед. Толстяк вынул деревянный портсигар, закурил папироску, а Петька стоял, отирая пот.

— Ты стал слабый, мальчик, ты мало кушаешь. Пусть было как старое время, ты кушал бы хорошо, ты был бы сильный. Каждый должен кушать. Я работаю, я кушаю. Я имею одну маленькую мастерскую, так почему я не могу держать помощника? Пусть он тоже кушает. Кому я мешаю? Почему власть считает, что я не должен кушать? Большевики будут закрыть мастерскую… Зачем тогда все разрешали? Сами говорят: «Кто не работает, тот не ест». Так почему мне не работать?

Петька не отвечал на жалобы немца и хотел присесть на ящик.

— Нет, нет! Осторожно! Садиться нельзя! — вскрикнул немец.

У Петьки в висках стучали молоточки, от него шел пар, как от загнанной лошади. Схватив горсть снегу, он растопил его во рту. Но это дало лишь несколько капель совершенно пресной воды. Пить захотелось сильнее.

«Папиросы курит», — подумал Петька и, сердясь на то, что немец курит папиросы, когда у других нет ничего, спросил:

— Далеко еще?

— Нет, нет. Вот через река перейдем, в гору, там близко. Пойдем дальше, — заторопился немец, бросая папироску. — Потом можно будет отдыхать, кушать.

Дорога была тяжелая. То санки застревали в яме, то угол ящика зацеплялся за льдину. Резкий толчок каждый раз останавливал Петьку. Веревка натерла ему костлявые плечи и шею. Много раз он пробовал запрягаться по-новому, по-разному накидывая на себя веревку, но везти становилось все тяжелее. Упираясь ногами в выступы льда, он всем телом наваливался вперед. Тяжело дыша, потный и красный от натуги, он тащил санки, казавшиеся целым возом.

Можно было перейти реку по наезженной дороге, но немец или торопился, или избегал лишних встреч, направляясь по малолюдной тропинке наискось.

Когда санки наклонялись, немец хватался руками за ящик и тревожно вскрикивал:

— Мальшик, смотри не опрокинь! Если разобьется что-нибудь, я не могу тебе давать хлеб.

«Помог бы толстопузый, чем зря болтаться», — думал Петька про себя и говорил сквозь зубы:

— А ты держи!

Когда Петька в изнеможении останавливался и, сгибаясь на дрожащих ногах, опирался на край ящика, — немец давал ему немного отдохнуть, но через минуту опять торопил.

— Я думал, ты очень сильный мальшик.

Петька не отвечал и поглядывал на далекий еще берег. Все больше густели сумерки, и казалось, что дороге не будет конца, а берег, дразнясь, уходит от них.

На берегу было не легче. Дорога стала глаже, но поднималась в гору, а Петька все силы оставил на льду. Он, согнув шею, тянул салазки, упираясь ногами в выбитые лошадиными копытами ступени. Чтобы не раскиснуть и как-нибудь собрать себя, он считал зарубки-шаги, но в голове гудело, и он сбивался со счета.

«Вот это горка, наших четырех стоит», — подумал Петька и, как сквозь сон, услышал зовущий его голос:

— Эй, мальшик! Давай сюда, мальшик! — кричал немец с тротуара.

Они остановились около одноэтажного дома с пристроенной к нему лавкой. Двери лавки были заколочены, крылечко перед ними провалилось и навесик на двух тоненьких столбиках покосился.

— Ты дожидаешь здесь, — сказал немец, копаясь в ящике, — смотри, ничего не возьми, я все равно узнаю, — пригрозил он, унося два тяжелых пакета, завернутых в серую бумагу.

Долго сидел Петька на салазках. Пот остыл, ворот рубашки холодил шею. Его начало знобить. Немного отдышавшись, Петька вновь заинтересовался уже приходившим в голову вопросом: «Что же немец развозит в этом ящике?»

Он нащупал в верхней пачке что-то неровное, как маленькие книжечки. Попробовал поднять — тяжело, как железо.

«А ну, все равно узнаю!» — решил Петька и рванул бумагу на углу пакета. Расшатав какую-то оклеенную красным коленкором пластинку, Петька выдернул ее из пачки, и в руках у него оказалось зеркальце.

Петька взглянул и не узнал себя: в зеркале отразилось чужое, очень тощее лицо, потные волосы слиплись, а глаза провалились в черные ямы. «Хуже лошади загнал меня немец. Как я еще эту зеркалку не сломал! Попало бы мне