Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

все части света, достигнуть максимально возможного расширения сознания, словно главным принципом этого путешествия является идея Карпократа, заключающаяся в том, что ни одному человеку не может быть отпущен грех, которого этот человек не совершал. Не отворачиваться от своего эмпирического истинного лица, а максимально глубоко познать эго как нечто отраженное в «десяти тысячах вещей» – вот цель этого путешествия[629].

Маска, которую каждый человек надевает в обществе, доказывает, что он отождествляет себя со своей культурой (как правило, с лучшими ее достижениями). Безумец, прячущийся за этой маской, полон индивидуальных отклонений, которые не принято выставлять напоказ, о которых из страха лгут. Его неправильная, непрожитая жизнь открывает худшие и лучшие качества личности, подавленные авторитетом культуры, потому что они угрожают норме, и загнанные в подполье самим человеком, желающим сохранить краткосрочную устойчивость сознания (быть частью группы и не испытывать страха). В отсутствие целостной иерархической (патриархальной) морали противоборствующие ценности и точки зрения способствуют внутреннему разрушению, поскольку каждая преследует свою цель: так, жадность встает на пути у похоти, а голод убивает любовь. Когда высшая система нравственных убеждений распадается и теряет безусловную значимость, моральные устои, которые она объединяла, вновь становятся несовместимыми, по крайней мере для рационального сознания. Эта война противоречивых ценностей, каждая из которых сама по себе является неотъемлемой «божественной силой», порождает смятение, потерянность и отчаяние. Такое зачастую совершенно невыносимое состояние можно считать первой ловушкой на пути нравственного преобразования. Даже простое осознание возможности таких переживаний обычно причиняет немалый дискомфорт и тормозит дальнейшее духовное развитие. Добровольно решив преследовать неизвестное в поисках идеала, алхимик неявно уподобляется герою. Бессознательное отождествление с этим вечным образом и активное воплощение мифологической роли позволяют ему продолжать поиски, невзирая на серьезные препятствия. Юнг пишет:

Только живое присутствие вечных образов может придать человеческой психе достоинство, которое дает человеку нравственную возможность вступиться за свою душу и убедиться, что она того стоит. Только тогда он поймет, что конфликт на самом деле происходит внутри него, что разлад и страдания являются богатством, которое не должно быть растрачено попусту в нападках на других людей; и что если судьбе угодно взыскать с него долг в форме чувства вины, то это его долг самому себе. Тогда он поймет ценность своей психе, поскольку никто не может быть в долгу перед чем-то никудышным. Но когда человек утрачивает свои же ценности, он становится жадным грабителем, волком, львом и прочими прожорливыми тварями, которые для алхимиков символизировали страсти, вышедшие из-под контроля, когда черные воды хаоса – то есть бессознательное проекции – поглотили царя[630].

Можно сказать, что неизвестное заражено психоаналитическим «бессознательным»: все, чего мы о себе не знаем, все пережитое, но не обработанное (то есть усвоенное, но не приспособленное), вызывает те же эмоции, что и явления, о существовании которых мы лишь догадываемся. Любая мысль или побуждение, которые мы подавляем или стараемся не замечать, потому что они угрожают самосознанию и представлениям о мире; любая фантазия, которую мы испытываем, но не признаем (не подстраиваем под нее поведение и не пересматриваем убеждения), существуют в одной области с хаосом – матерью всех вещей – и подрывают веру в исконные представления о жизни. Таким образом, соприкосновение с неизвестным – это также встреча с теми внутренними особенностями: поведением, эпизодическим опытом и словесными характеристиками, – которые мы до сих пор считали невозможными (несмотря на их бесспорное существование). Признавая их, мы расширяем арсенал возможных действий, которые ранее игнорировались, и (повторно) выстраиваем модель себя, вкладывая в нее новый потенциал.

Поэтому запретные (с точки зрения привычных нравственных устоев) переживания могут нести семена творческого решения текущих или будущих проблем и указывать на скрытую возможность искупления. Рассказы о путешествующем мудреце, маге или отважном авантюристе подтверждают, что такая возможность действительно существует. С точки зрения этих повествований совокупность опыта и действия является необходимым условием обретения мудрости. Полное погружение в жизнь – это и есть мистическое странствие средневекового алхимика в поисках философского камня или постижение Буддой чувственного мира, эротических наслаждений и философских учений вплоть до достижения просветления. Паломничество – путешествие к святыне – представляет собой наполовину ритуальное, наполовину драматическое воплощение этой мысли. Паломник добровольно покидает защитные стены самобытной культуры, совершает трудное и изнурительное путешествие в неизвестные, но святые земли и ускоряет процесс духовного роста, интеграции и созревания. Таким образом, истинный поиск неизбежно завершается, даже если кому-то не удается достичь его конечной, нереальной цели (например, обрести священный Грааль).

Получение опыта может стать очевидным условием обретения мудрости, как только этому вопросу будет уделено достойное внимание (поскольку мудрость безусловно рождается из исследования). Суть в том, что элементы опыта, которые вызывают отрицание и неприятие (и потому остаются неизученными и необработанными), всегда граничат с безумием. Это особенно верно с психологической, а не ритуальной точки зрения. Абстрактное паломничество души – это странствие по переживаниям, таящимся в закоулках личности, которые составляют субъективный мир опыта (а не природу или общество). Во внутреннем мире, как и во внешнем, есть знакомая и незнакомая территории. Психологическая цель ритуального странствия (и причина его популярности как в реальности, так и в драматическом изображении) – это закалка характера в противостоянии неизвестному. Путешествие сознания в царство худших страхов может быть не менее реально, чем физический поход. Это блуждание по отвергнутым, презираемым и насильственно подавленным личным переживаниям – вторжение в стан врага, в самое сердце тьмы.

Когда опыт ставит под сомнение абсолютную значимость той или иной системы верований, относительными становятся и присущие ей признаки безнравственности и враждебности:

А усомниться следовало бы, и как раз в двух пунктах: во-первых, существуют ли вообще противоположности и, во-вторых, не представляют ли собой народные расценки ценностей и противоценности, к которым метафизики приложили свою печать, пожалуй, только расценки переднего плана, только ближайшие перспективы, к тому же, может быть, перспективы из угла, может быть, снизу вверх, как бы лягушачьи перспективы, если употребить выражение, обычное у живописцев. При всей ценности, какая может подобать истинному, правдивому, бескорыстному, все же возможно, что иллюзии, воле к обману, своекорыстию и вожделению должна быть приписана более высокая и более неоспоримая ценность для всей жизни. Возможно даже, что и сама ценность этих хороших и почитаемых вещей заключается как раз в том, что они состоят в фатальном родстве с этими дурными, мнимо противоположными вещами, связаны, сплочены, может быть, даже тождественны с ними по существу[631].

Признание возможности преобразования первичной материи означало повторное соприкосновение с личными переживаниями, ранее подавляемыми традициями культуры и