Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Жанна сняла перчатки, чтобы расстегнуть ожерелье; герцог еще не успел надеть своих. Поэтому, когда он коснулся пальцев Жанны, оба они вздрогнули, и герцог решился прильнуть губами к тому месту, где был жемчуг.

Жанна вспыхнула, но, желая достичь цели, рассердилась только наполовину.

– Отлично, – сказала она, – этот поцелуй стоит двух жемчужин.

– Правда, – отвечал герцог, – а я взял все ожерелье, не отдав вашей доли! Сколько помнится, теперь вам принадлежит семь или восемь жемчужин.

Жанна была в восхищении, что напомнила герцогу его условие.

– Вы плохой счетчик, – упрекнула она, считая по пальцам, – во второе мое посещение мы остановились на третьем поцелуе; у министра вы, нагнувшись около буфета, поцеловали мои волосы; через три дня, у герцогини, вы поцеловали мне руку выше перчатки; вальсируя у госпожи Трамон, вы дважды поцеловали меня при всех в последнем котильоне…

– О, в этом случае поцелуй был официальный.

– Да, но вы поцеловали меня два раза.

Жанна говорила, не поднимая глаз на герцога; последний еще раз поцеловал ее, сказав:

– Положим, двенадцать, и не станем больше говорить об этом.

– Дюжины мало, – отвечала д’Армальяк, смеясь, – все эти поцелуи нужно считать вдвое.

– Черт возьми, – притворно возмутился испанский гранд, – в таком случае мне придется сейчас отдать целый ряд.

Одна из дверей гостиной выходила в сад, правда, крошечный, но удобный для влюбленной четы. Герцог повел туда Жанну гулять при лунном свете в твердом убеждении, что на женское воображение ничто так не действует, как искусственная поэзия.

Действительно, под деревьями насмешливость, этот первый часовой сопротивления, не может сделать ни одного выстрела. Невлюбленные становятся влюбленными, как будто вдыхают любовь вместе с благоуханием травы, цветов и листьев.

Жанна, взяв под руку герцога, пошла с ним в упомянутый садик. Они беседовали о луне и звездах, о неизмеримости неба, о тайнах беспредельности.

Что значит человек на земле, если не кинется в объятия женщины? Что такое мужчина? Ничто, но, если любит женщину, становится всем, потому что любовь возносит к небу.

Так говорил герцог Обанос, и Жанна, находя его слова справедливыми, невольно спрашивала себя: «Что я? Ничто. Но была бы всем, если бы любила герцога, а герцог – меня».

К несчастью, герцог говорил, что никогда не женится.

«О, если бы я захотела, – думала Жанна, – он женился бы на мне».

Но чем страстнее говорил герцог, тем холоднее становилась Жанна. В сотый раз повторяла она себя, что подобная ей девушка не может быть любовницей. А между тем, может ли она выйти замуж без приданого? Согласится ли на жалкое супружество, которое на всю жизнь заключит ее прозябать в четырех стенах?

Труден только первый шаг. Если после часов истинного раскаяния женщина не вступит в монастырь, то непременно падет во второй раз, если только не встретит человека, который одновременно даст ей любовь и прощение.

– Не правда ли, как прекрасна взаимная любовь! – сказал герцог.

– Да, прекрасна, когда действительно любят друг друга, – отвечала грустно Жанна.

Она вспомнила о Марциале.

– На ваших глазах жемчужины!

– Да, это мои собственные.

Жанна сорвала ожерелье, бросила его герцогу и скрылась.

Испанский гранд поднял свой жемчуг, прошептав:

– В Книге судеб написано, что она не сделается добычей ада.

Возвратясь домой, Жанна удивилась тому, как была прекрасна.

– А я еще воображала, что буду нехороша без жемчуга! – сказала она со своей обворожительной улыбкой.

Глава 5. Разбитая статуя

На другой день Жанна принимала неожиданного гостя, Матильду, бывшую тряпичницу.

Горничная отказывала, но ранняя посетительница объявила, что ее ждет Жанна.

Визит этот удивил д’Армальяк, которая только что встала и убирала себе голову.

– Что ей нужно от меня? – спросила Жанна свою горничную с некоторым удивлением.

– Я должна передать вам тайну! – крикнула бывшая тряпичница.

Жанна взглянула на Матильду, но не узнала девушку, хотя пристально рассматривала в Булонском лесу, когда Марциал учил ее править лошадьми.

Горничная вышла; бывшая тряпичница начала говорить:

– Я добрая девушка, хотя и не кажусь такой. Мне известно, что вы знакомы с одной светской девицей, любившей Бриансона. Она не вытребовала от него своих писем. Вот они. Я уверена, что вы будете очень довольны, если возвратите их этой девице, так как она ваш друг.

С этими словами Матильда подала Жанне вскрытый конверт.

– Кто его распечатал? – спросила д’Армальяк, взяв письма.

– Не я! Клянусь, что для меня конверт был запечатан.

– Кто вам сказал, что я знаю молодую особу, которая писала эти письма?

Жанна проницательно смотрела на Матильду.

– Вот в чем дело, – отвечала бывшая тряпичница, – к своему несчастью, я встретилась у Бриансона с Боярышником, настоящей его любовницей, потому что она хочет быть хозяйкой в доме. Она всюду роется, доискиваясь тайн прошлого и настоящего времени. Я сочла своим долгом украсть у нее эти письма, которые она сама украла.

Матильда говорила с таким простодушием, что Жанна не могла решить, знала ли та настоящее имя особы, написавшей эти письма.

– Кто сказал вам мое имя? – спросила она.

– Боярышник, вздумавшая ревновать к вам. Но Бриансон поклялся, что знает вас лишь вследствие знакомства с одной из ваших приятельниц, имя которой он никогда не скажет.

Жанне было прискорбно благодарить одну из любовниц своего поклонника.

– Благодарю, – обронила она, кланяясь с некоторым высокомерием, – я не забуду вас.

Матильда ушла с радостным сердцем. Не хотела ли она доставить себе случай взглянуть, как светские девицы относятся к своим грешкам? Или сравнить себя с Жанной и потом сказать: «Графини ничем не лучше тряпичниц»?

После ухода Матильды в комнате Жанны можно было слышать монолог, достойный древнего и нового театра.

Этот монолог был выражением негодования Жанны на себя.

– О, моя гордость! О, моя погибшая чистота! О, моя униженная красота! Что остается мне, кроме моего падения? Я дошла до того, что вынуждена благодарить эту девушку, принесшую мне клочки моего растерзанного сердца! Я не девушка и не женщина! У меня уже нет ни чистоты душевной, ни беспорочного имени! Нося жемчужное ожерелье герцога Обаноса, я утрачивала, одну за другой, все жемчужины моей графской короны. Я умерла для всего прекрасного и уже чувствую, что свет оттесняет меня в полусвет. Напрасно смеюсь я над другими, я не лучше их. Нет, для меня ничего не осталось, кроме раскаяния. Но будет ли оно принято Небом?

И, помолчав с минуту, Жанна опять начала осыпать себя укоризнами.

– О, моя гордость! – повторяла она с рыданием. – Я любила тебя, как прекрасную мраморную статую, как силу и свет моей души, и