Клятва на крови - Дарья Лобанова

Воспоминания

Сначала — мама. Тихая, тонкая, как фарфоровая статуэтка. С усталыми глазами и вечно сдержанной улыбкой. Она пахла жасмином и… грустью.

Алисе тогда было шесть.

— Мы не подходим друг другу, Володя. Я не могу жить среди оружия и страха, — сказала она отцу.

Он стоял, уставившись в пол, с каменным лицом, сжимая бокал коньяка.

— Ты не уйдёшь с ней.

— Я и не собираюсь. Она — твоя. Всегда была. Мне жаль её… Но я не смогу.

И она ушла. Без истерик, без хлопанья дверями и криков на лестнице. Просто однажды не стало её голоса по утрам. Ни запаха жасмина, ни прохладных пальцев на лбу. Осталась только пустота в коридоре и шелест записки, случайно упавшей с полки много лет спустя.

Потом — детские шаги по холодному мрамору. Слишком большая отцовская рубашка вместо пижамы.

Папа держал её за руку на переговорах, усаживал рядом, будто знал: его дочь должна видеть всё с самого детства. Чтобы не дрожать, когда начнётся бойня. А она начнётся — это было вопросом «когда», а не «если».

И был Лёня. Вечно пахнущий табаком и моторным маслом. Не няня, не телохранитель. Он — как лишняя кость в позвоночнике, на которой держалась она.

— Лёнь, ты точно меня не сдашь в детдом? — спросила она однажды, когда мама в очередной раз не позвонила.

— Алиса, ты тут у нас принцесса. Только скажи — и тебе выстроят дворец в Кремле, с золотыми унитазами и личным тигром.

— А мама?

Он на секунду замолчал.

— Мамы разные бывают. Ты держись за то, что есть. Я — тут.

И он действительно был. Возил на стрельбище, учил читать по губам, слушать за стеной и не моргать, даже если тебе в лицо тычут стволом.

Иногда она мечтала, что он — и есть её отец. Потом смотрела на Дьякова — и понимала: нет, родной всё-таки круче. Просто из другой стали.

Помнится, как однажды она подбежала к нему — он вернулся глубокой ночью, с окровавленными пальцами и запахом металла.

— Ты ранен, Чижик?

— Это не моя кровь, Лиса.

— А почему ты никогда не плачешь?

— Потому что у меня есть ты. Я не имею права.

Она запомнила. И с тех пор тоже почти не плакала. Потому что знала: у неё уже есть, за кого держаться. И кого держать.

Настоящее

Алиса моргнула.

Дина посапывала у груди, теплая и безмятежная, как будто этот мир — всё ещё безопасен.

В груди у Алисы — нечто похожее на комок, слишком острый для слёз, слишком тяжёлый для слов.

Она не знала, кем становится.

Но она точно знала, откуда вышла. Из семьи, где молчание — броня, а привязанность — роскошь. Где любовь не давали — её приходилось заслуживать. Больно, долго, с боем.

Она — дочь Владимира Дьякова.

И плевать, сколько крови в ней осталось человеческой.

Дина — её.

И если кто-то посмеет протянуть к ней руку — эта рука останется в прошлом. В коробке. На дне моря. С грузом.

Глава 22. Нечеловеческий страх

Сицилия. Ночь.

Пальцы медленно скользят по мягкому пледу. Алиса укачивает Дину в тишине, вслушиваясь в ночь. Луна, будто замерев в небесах, прячет свет за тонкими облаками, и только редкие лучи ложатся на пол. В комнате полумрак, воздух густой, как перед бурей. Она не слышит шагов Марко. Ни звуков из других комнат. Только тишина — и собственная, давящая изнутри тяжесть.

Воспоминания

Снова — он. Владимир Сергеевич. Её отец.

Москва. Старая квартира.

— Папа, я…

Он наконец поднял взгляд. Стальной, равнодушный.

Настоящее

Алиса смотрит на Дину.

Марко. Он был рядом с тех пор, как отец отправил её на «перевоспитание». Он стал опорой. Но вместе с тем — страхом. Не за себя. За неё. Он не боялся монстров. Он боялся, что она — станет им.

Он не боится за Дину. Он боится тебя.

Желание родилось внезапно. Острым импульсом. Быть не только женой. Не только матерью. Быть собой. Всем, чем она может быть.

Но прошлое не даёт забыть. Оно, как призрак отца, всё ещё смотрит на неё сквозь закрытые двери памяти.

В ту ночь, когда Дина уснула у неё на руках, Марко подошёл.

— Ты не можешь быть такой, Алиса, — сказал он глухо. — Ты думаешь, я не вижу? Ты слишком… сильная.

Его взгляд стал тяжёлым.

Внутри у неё — холод. Знакомый. Как тогда, с отцом.