Аллегория радужной форели - Мари-Кристин Шартье

— Я знаю, извини. Просто это касается меня.

— Меня тоже.

Такого я не ожидала. Это даже отвлекает меня на секунду от его рук на моих ногах.

— И как давно это тебя касается?

— Думаю, с тех пор, как мы познакомились.

Он подвигается на диване, отпускает мои ноги, берет бокал у меня из рук и ставит его на низкий столик. Он совсем близко, слишком близко. И слишком далеко одновременно. С ним всегда было так. Желание сделать его своим, получить его всего, одновременно сознавая, что лучше бы держать его подальше, на расстоянии, чтобы не потерять навсегда.

Этим вечером я так хочу потрогать его, прикоснуться к лицу, к трехдневной щетине, к его шее, к нежному кусочку кожи под ухом. Я уже касалась Макса, я его все время касаюсь, но сегодня вечером, в теплой интимной атмосфере, я хочу коснуться его по-другому.

— Ты можешь это сделать, ты знаешь.

Его голос звучит хрипло, будто что-то сдавливает горло.

— Что сделать?

— Прикоснуться ко мне.

— Я не понимаю тебя.

— Врать у тебя не очень получается.

Я не могу решиться. Представляю, как он берет мои руки и кладет себе на лицо. Должно быть, возникнет ощущение нежности, хотя и будет немножко покалывать. Это будет Макс и в то же время не совсем Макс. Не такой, каким я его знаю, во всяком случае. Я не знаю ничего о нем в этом смысле. Я никогда не касалась его так, как касаются друг друга, когда рушатся все барьеры.

Он шевелится, а может быть, я, и вдруг кто-то из нас переворачивает бокал с вином на низком столике. Стекло разбивается об пол, издавая дикий звон, жидкость растекается повсюду. На самом деле звук не такой уж громкий, но заполняет собой все пространство.

— Дерьмо.

Я мгновенно вскакиваю, как будто на мне загорелись штаны. Макс пытается удержать меня за запястье.

— Ничего страшного, подумаешь. Садись давай.

— Надо скорее вытереть, а то впитается.

Он отпускает мою руку, и я иду в кухню. У меня ощущение, будто я под водой. Мало-помалу его руки становятся все дальше от меня, огонь в животе гаснет, взгляд проясняется. Макс зовет меня с дивана:

— Кам…

— Нет.

— Можно просто поговорить?

Я возвращаюсь с бумажными полотенцами и молча вытираю лужу. Сила, скрывающаяся в словах, которые я не осмеливаюсь произнести, меня пугает. Встаю, отбрасываю полотенца и иду к двери. Я не могу здесь оставаться в таком состоянии. Я не смогу устоять перед взглядом его огромных золотисто-зеленых глаз, которые умоляют меня дать им шанс. Я чувствую его взгляд, который прожигает мне затылок. Я не оборачиваюсь.

— Ты уходишь.

Это не вопрос, но я все-таки отвечаю:

— Да, я ухожу.

— К твоему сведению, на этот раз это ты испугалась, ты решила сбежать.

— К твоему сведению, ты решил в очередной раз меня не задерживать.

И я ухожу до того, как он успевает ответить.

Макс

Впервые это чуть не случилось у нас с Кам в тот вечер, когда она рассталась с Виком. Они встречались довольно долго. Чуть больше года. Я никогда раньше не видел моего приятеля таким. Раньше Вик был само непостоянство, любитель женщин, ему вечно чего-то не хватало, не хватало сисек и попок… не хватало сердец, чтобы их разбить. Поначалу мне было даже страшно за Кам, страшно за это существо, с которым я так неожиданно и внезапно пересекся. С самой первой встречи мы начали общаться. Сначала мы болтали, только когда виделись на общих тусовках, на пьяных вечеринках, барбекю, а потом мы подружились в сети и начали слать друг другу короткие сообщения, мемы или забавные гифки. Она смешила меня, развлекала. Мне нравилось быть смешным в ее глазах, и я чувствовал, что просто быть собой вполне достаточно. Трудно выразить словами это чувство, это как хотеть успеха без страха провала.

Сначала Флоранс, моя тогдашняя девушка, считала забавными эти попытки сблизиться с подружкой моего друга, она думала, что я прилагаю усилия, чтобы ей было комфортно (ну или она сделала все, чтобы показать, что она не заморачивается из-за всякой ерунды). О да, она на самом деле использовала слова «умничка» и «подружка». Моя бывшая была француженкой с ногами от ушей и ужасным характером. Как-то незаметно «умничка» превратилась в «зануду». Начала спрашивать, почему я идиотски улыбаюсь, глядя в телефон. Вначале я говорил правду, но потом мне стало проще ей врать. С моей точки зрения, между мной и Кам ничего не было, ничего, кроме родства душ, и мне надоело оправдываться после каждого разговора с ней. Когда мы понимаем, что врать проще, чем говорить правду, это значит, что достигнута точка невозврата. И я заявил Флоранс, что между нами все кончено.

Я первый принял решение о расставании, но я совсем не жаждал подталкивать Кам к таким же действиям. Не сознательно, по крайней мере. Мы не стали это обсуждать сразу по горячим следам, и потом в нашей дружбе наступил момент, когда мы заключили безмолвный договор: чтобы остаться друзьями, нам придется похоронить эту сторону нашей жизни. Я не знаю, почему я до сих пор в это верю, но нарушить договор очень трудно, даже если ты не сильно уверен в том, что понимаешь его условия.

Вскоре после моего расставания с Флоранс мы с Кам начали болтать до глубокой ночи. Мы говорили обо всем подряд, обсуждали наши мечты, раскрывали понемногу маленькие секреты, между нами установились безобидные, как мы пытались себя убедить, отношения. Увы, следует признать, что ситуация, когда девушка твоего друга рассказывает тебе о своих мечтах, в то время как ее парень храпит где-то рядом, отнюдь не безобидна. После наших переписок у меня горели не только кончики пальцев, но и сердце. Именно тогда это стало по-настоящему опасным. Мы начали ощущать неловкость во время общих встреч. Я чувствовал себя подростком, прячущим от родителей свою первую пассию, пробирающуюся в его комнату через окно в подвале, когда кажется, что все спят. Подростком я себя почувствовал и ощутил неожиданное возбуждение, когда увидел Вика, кладущего руку на ее спину, зарывающегося лицом в ее волосы. Я видел, как Кам улыбалась ему, и мне очень, очень хотелось, чтобы она мечтала, чтобы это именно я прятал лицо в ее волосы, чтобы именно я клал руку на ее спину. Я, я, я.

Я испугался собственных бешеных, безнадежных желаний. И я поступил именно так, как поступает испуганный двадцатидвухлетний парень.