Сердце самой темной чащи - Оксана Олеговна Заугольная

Поставила куколку Василиса на место да на всякий случай лицом в угол повернула и решила у Найдена спросить, как ей быть.

– Я же сама колдовать не умею, неужто от меня ждут, что я просто прирежу несчастного поросенка? Найден, может, ты знаешь, как мне ее извести?

Вздохнул Найден, потухли его глаза. А Василиса только и вспомнила, что Белолика его дочь. Совестно ей стало: это ж что она предлагает – ему дочь убить! Пусть Белолика с Властой матери и помогли его к Кощею на смерть отправить, а все одно – дочери.

– Зря я спросила, – вздохнула Василиса. – Самой думать надо. Прости, Найден.

– Это ты меня прости, Василиса, – немедленно откликнулся череп. – Покумекаю я, может, какая мысль и придет в голову. Только зря ты думаешь, будто колдовство творить не можешь: уж в тебе-то колдовства поболе, чем в Милице будет.

– А разве Милица не ведьма? – удивилась Василиса, даже горькую думу ненадолго позабыла. – Чистая ведьма!

– Э, не, – рассмеялся череп. – Отвар ядовитый варить да глаз дурной иметь – невелика наука. А вот ведовства в ней нет: не ведает она, что творит. А твоя мать ведала. И колдовства в Милице нет: как она кошек ночами на перекресток дорог ни носила, как петухов ни резала и в крови ни мазалась – не дадено ей сил колдовских.

– Разве так бывает? – не поверила Василиса. – Раз варит яды и может сглазить, мало разве, чтобы ведьмой стать?

– Мало, Василиса, ой как мало! – усмехнулся череп. – Смотри, Василиса, мне после смерти многое известно стало.

И глядь Василиса, а прямо посреди скатерки, с которой уж все яства исчезли, домик точно игрушечный, такой как у них, да не такой, и полупрозрачный. А в домике девица растет. Волос черен, глаз темен. И девица, и родители ее, и братья с сестрами – все едва ли с мизинчик, а домик весь с ладошку. Смотрела Василиса, как девица украдкой вранов глаз да волчью ягоду собирает, и вспоминала, как матушка ласково ей в руки только малину да калину брать позволяла, как по ладоням гладила, как пальчики маленькой Василисы в кулачок складывала.

Вот на скатерке Милица маленькая визжит от ярости, ногами топает, руками во все стороны дергает, и поди пойми, что не по нраву девчонке, которая мизинца меньше! А Василиса другое вспоминала, как сама плакала, когда раков батюшка наловил, а ей не позволил в садок полезть, и как тучки над ними начали собираться, а матушка по голове погладила, в щеки расцеловала, а потом и баюкала, как маленькую. Дождь так и не полился.

А на скатерке Милица зелье варит: комаров потравить хочет. Против воли улыбнулась Василиса. Кто же от комаров да мошки избавиться не хотел, особливо если на реке рыбачить или на покосе работать?

Только Василису мошкара не беспокоила: легкий ветерок ее сносил, и не заметишь, а то и дождь загонял гнус под деревья, а работать Василисе не мешал. В такие дни матушка строже прежнего просила быть кроткой да слушаться старших. Тогда Василиса не понимала, зачем матушка ее так учит, – сейчас вот догадываться начала.

Росла на скатерке Милица не по часам, а по минутам, и память Василисы раскрывалась словно крылья бабочки, будто прикрывал кто ее, эту память, а теперь Василиса о себе вспоминать все начала: как маленькая ветру косы заплетала, как с забора падала, а ветер ее подхватывал, как ладошки лодочкой складывала, а тучка туда градинки горстями кидала. Прямо летом!

И как же приятно было холодные градинки, словно хрустальные горошинки, во рту катать, пока не растают!

Василиса не заметила, как слезы покатились по ее щекам. Она смотрела на Милицу, что росла перед глазами, ядами отваживала от завидных женихов подружек-красавиц, что потом животом маялись, с лица худели или вовсе в землю попадали. Как варила приворотные отвары Милица, которые как-то так же работали с женихами: кто с лица спадал, а кто и в землю уходил. Пока не отчаялась и не добыла настоящего приворотного зелья у ведьмы. Но Василиса даже не смотрела, что это за ведьма была да как Милица влюбила в себя Найдена.

Она вспоминала, как мама завязывала какие-то узелки на ее ладошках, как заплетала волосы, и после этого ветер перестал подставляться под ее руки, а упасть с забора на сухую землю было дюже больно.

Матушка спрятала ее силу, скрыла ее память, защитила от глаз недобрых, от людей завистливых. Только вот не от всего сумела спасти и себя саму не спасла.

– Видишь, никакая она не ведьма. – Снова потухли глаза Найдена, и исчезла крошечная Милица и весь дом ее со скатерки. А Василиса не заметила даже!

Она сглотнула сухой ком, вставший в горле.

– Вижу, – с трудом разлепила она губы. – Помню.

«Что же ты наделала, матушка, как же мне теперь себя вернуть?!» – подумала она с отчаянием и еще горше расплакалась.

– Меня никто быть колдуньей не учил, – сквозь слезы пояснила она. – Вспомнила я, что есть во мне силы, а как пользоваться ими – не знаю. Не разобраться мне за вечер и за ночь!

– Да, беда, – согласился Найден, и вдруг глаза его вспыхнули ярким светом. – А если Тень призвать и его попросить помочь? Тень без ума от тебя, авось и сумеет подсказать али посоветовать!

– Тень? – повторила Василиса настороженно. Про тени Василиса знала, чай не такая темная, как царевичам казалось. Солнце коли на небе, но не в самой середке неба, то каждый – будь ты человек, животное али дерево – отбрасывал тень. Тень была у всего. Говаривали, что у упырей нет тени, но Василиса не так была любопытна, чтобы это браться проверять. И уж точно Василиса ни с одной тенью дружбы не водила, даже со своей.

Странно, вроде Найден был костью, и, кроме челюсти, ничто в нем не двигалось, а Василиса меж тем стала легко улавливать его настроение. И вот сейчас череп был страшно смущен.

– Тень… э-э… Кощея, Василиса, – признался наконец он. – Как тень колдуна, он может существовать отдельно, и в него Кощей слил свои чувства, что ему мешают быть навьим царем. Поэтому Тень мягче и человечнее, хоть и вовсе не человек.

Василиса моргнула.

– Косу заплетал мне он? – тихо спросила она.

Череп мигнул синим светом, словно кивнул как умел. Василиса прикусила губу. Помолчала.

– И по дому водил меня он? – еще тише спросила она. И снова мигнул череп, словно становясь меньше.

А Василиса еще дольше молчала. Щеки ее медленно заливал румянец, когда