Развод. Горькая правда - Кира Туманова

к Сашке, потому что помню, как это тяжело — смотреть в окно и представлять, что однажды там появится знакомый силуэт. Это очень больно, мам… — С трудом сглатываю тугой комок в горле. — Я ждал. Все заказывали на Новый год обычные мальчишечьи подарки — новый мяч, конструктор, телефон… А я, единственный, просил маленького чуда — чтобы ты приехала. Но ты за пять лет ты навестила меня всего два раза — наверное, Дед Мороз решил надо мной сжалиться. Я даже помню эти даты, рассказать, как это было?

— Не надо, — отворачивается, как от пощечины, и подходит к окну. — Я не могла… — мнется. — У меня были дела, пошли заказы. А ты был такой непоседливый, тебе требовалось внимание. Глеб, я работала, чтобы обеспечить тебе будущее!

— Опять эти разговоры о моём будущем, — прикрываю глаза руками и качаю головой, — но это же все фарс, мам. Ты пыталась обеспечить будущее себе. Какой из твоих многочисленных мужиков оплатил мое пребывание в пансионате, чтобы я не мешался под ногами? Но ты просчиталась, верно? Сделала ставку не на ту лошадь. Все мужчины ушли, а я остался…

Нина молчит. Она стоит спиной ко мне, и я не вижу выражения её лица, но замечаю, как вздрагивают худенькие плечи. Только не понятно — давит на жалость или переживает.

— Мама, ты любила меня? Хоть немного? — Не дождавшись ответа, констатирую горький факт. — Я был не нужен тебе.

— Неправда, — резко поворачивается ко мне, глаза блестят от слёз. — Ты был мне нужен. Без тебя все рушится на глазах, я не знаю за что хвататься.

— Ну да, я стал нужен, когда с щенячьим энтузиазмом помогал строить модную империю. С восторгом стал частью твоей команды, восхищался твоим талантом. Но я больше не тот мальчик, который готов был танцевать на задних лапках, лишь бы заслужить от тебя одобрение. Тепло и заботу я впервые почувствовал, когда появилась Вика. Это она научила меня всему. Не ты… Она перекрыла всю ту несправедливость, которую ты вылила на меня. Поэтому я настаиваю на продаже дома, пусть ей будет немного легче.

— Вот пусть твоя Вика и продаёт квартиру… — недовольно бурчит. — Раз она такая хорошая.

Опять двадцать пять. Зажимаю переносицу пальцами, я не знаю, как достучаться до этой женщины. Да, она продаст дом — другого выхода нет, и какого чёрта я лезу к ней сейчас, я и сам не могу объяснить.

Наверное, брошенный ребенок внутри меня сейчас плачет, свернувшись калачиком, и ему очень обидно, что родная мать способна для него на поступок только, когда её припрут к стенке.

Догадываюсь, что и Вику она допустила в мою жизнь только потому, что это был удобный вариант — милая и добрая девочка, которая не мешалась под ногами. Это Нина настаивала, чтобы Вика не работала, потому что боялась женской конкуренции. Но не за мою любовь, а за мою энергию и помощь.

— Что ты хочешь от меня? — Я слышу в её голосе искреннее недоумение. — Да, я люблю комфорт, я хочу жить так, как привыкла. Кто может упрекнуть меня в том, что я не хочу жертвовать привычным образом жизни?

Я тяжело вздыхаю и прячу раздражение глубоко внутри себя. Как бы то не было, она моя мать, хоть мы разговариваем с ней на разных языках. У неё есть своя правда, она в неё верит. Потому что её просто не научили другой…

— Знаешь, я здесь очень много думал, — мой голос тихий и сухой, как оберточная бумага. — Я прощаю тебя за твою нелюбовь. Наверное, у тебя было чувство долга и вины, но безусловной любви, в которой нуждается ребенок в тебе не было. Ты ждала розового пупса, а получилось непослушное чудовище. Наверное, я должен был ходить по струночке и говорить по-французски, чтобы ты меня приняла. Но я этого не умел. А потом я стал взрослым, и продолжал добиваться твоей любви, но уже другими методами. Но, наверное, было уже поздно. Взрослого человека полюбить ещё сложнее, чем маленького ребёнка.

— Я непростая, ты же знаешь. — Нина обнимает себя за плечи, подходит и с тихой печалью вглядывается в мои глаза. — Мне иногда даже с собой некомфортно, не то, что с другими.

— Да, знаю, — понимающе киваю. — Наверное, ты не виновата. Ты же не родилась такой… Явно была доброй девочкой, рисовала принцесс в красивых платьях. Ты же любила рисовать? Наверное, у тебя был котёнок и любимая кукла. Почему ты никогда не рассказывала о детстве?

Нина молча слушает, и по ее лицу пробегает тень.

— Что с тобой сделали взрослые, мама? Где мои бабушка и дедушка? Почему я о них никогда ничего не слышал?

Нина прячет прикрывает глаза ладонью:

— Не надо об этом…

— И все же. Я имею право знать.

— Их нет очень давно, — еле шепчет она. — У меня не было котёнка, и куклы тоже. И рисовала я огрызком карандаша на полях газеты. А потом воспитательница Елена Леонидовна подарила мне блокнот и фломастеры — мои личные, не общие. И это было настоящее чудо. Я росла в детском доме, Глеб. Вот и вся правда. А моя мама, — всхлипывает, — отдала меня туда… Сначала временно, потом я там так и осталась. Я ей мешала. Глеб, я не хочу об этом! Это очень больно.

Упираюсь затылком в подушку и до боли закусываю щеку. Почему-то я так и знал! Чувствовал, что это всё не просто так. Подсознательно восхищался ей, потому что чуял, какой силой таланта и неимоверных усилий она поднялась. А Нина не просто поднялась, она взлетела над той средой, куда забросило её право рождения. А вот на душевную тонкость сил уже не хватило, да она и не выжила бы на доброте и благородстве.

— Надо же. А я не дал замкнуться кругу? — Ухмыляюсь. — Тем, что не отказался от Сашки.

Нина вздыхает в ответ.

— Прости меня, Глеб!

Она встает и молча направляется к двери. Но в последний момент останавливается и смотрит на меня через плечо.

— Я люблю тебя, сын.

Смахнув слезу с щеки улыбается уголком рта и выходит за дверь.

Внутри меня что-то настороженно и недоверчиво вздрагивает. Неужели, достучался?

Думаю, у неё все-таки есть сердце. Только много лет назад она спрятала его под толстую корку льда, чтобы не терпеть боль от предательства. И я мог стать таким же. Бессердечным эгоистом, повернутым на своей персоне. Но я встретил Вику, она отогрела меня, не дала льду прорасти во мне.

А вот Нине не посчастливилось. Может