Измена. Игра на выживание - Луиза Анри

зияла на скуле. Рукава рубашки истончены, в кровавых разводах. Его глаза, все еще дикие, неостывшие от бойни, сканировали ее с лихорадочной, почти болезненной жадностью. Он схватил ее за плечи, грубо приподнял с паркета. Его пальцы впились в шелк платья и плоть под ним, не чувствуя ткани, только осязаемое доказательство: она здесь. Живая. Целая.

— Оливия... — его голос надломился, пробиваясь сквозь хрип, звучал чужим — сдавленным от ужаса. Он ощупывал ее шею, руки, спину, движения резкие, проверочные, дрожащие. Взгляд зацепился за царапину на щеке, за каплю крови. В его глазах вспыхнула новая волна немыслимой ярости, но теперь она была смешана с чем-то хрупким, паническим — чистым, неконтролируемым СТРАХОМ. — Боже... Они... они могли... — он не договорил, сглотнув ком. Мысль о том, что пуля могла найти ее, была невыносима.

И тогда его взгляд переплавился. Дикость смешалась с чем-то темным, абсолютным, первобытным. Облегчение, что она дышит, столкнулось с яростью за сам факт опасности рядом с ней, с болью в ушибленном боку, и темной силой, что рвалась наружу — не для разрушения, а для защиты. Он втянул воздух со свистом, его глаза сожгли ее.

— Слышишь?! — он притянул ее к себе так сильно, что у нее захватило дух. Его объятия были железными, сковывающими, его тело дрожало — от адреналина, от остатков ярости, от этого всепоглощающего страха, который едва не сломал его. Он прижал ее к груди, где сердце билось, как бешеный барабан, угрожая вырваться. Его губы прижались к ее виску, и его шепот был хриплым, надтреснутым, полным невероятной силы и немой мольбы:

— Я видел... видел прицел на тебе... — голос сорвался. — Боялся... как никогда не боялся ничего. Никто... СЛЫШИШЬ, НИКТО не смеет! Никогда больше! Никто не смеет поднять на тебя руку! Ты — МОЯ! — Слово «МОЯ» прогремело не как приказ, а как клятва. Клятва защитника. Заявление права на жизнь — ее жизнь. Это был крик души, пережившей ад страха за нее.

И прежде чем она успела осознать, вдохнуть, подумать, его губы нашли ее. Не просили — взяли. Запечатлели облегчение. Утвердили право на жизнь.

Это был не поцелуй нежности. Это был выдох после утопления. Прикосновение, выжженное болью, страхом и дикой, животной радостью, что она ЖИВА. Его губы были жесткими, требовательными, дрожащими. Ни ласки, ни вопроса. Только сила обладания, рожденная из ужаса потери и ярости защиты. Вкус его крови, соли, порохасмешался с ее страхом и слезами облегчения, которых она не замечала. Его руки прижимали ее так, что больно, его тело требовало ответа — подтверждения ее жизни, ее присутствия здесь и сейчас.

Оливия замерла. Шок от убийств, ужас от его ярости, леденящая благодарность за щит из его тела, дикое, пьянящее облегчение, что они ЖИВЫ — все смешалось в огненном водовороте. Ее разум отключился, но тело... Тело, переполненное адреналином, шоком и этим невероятным, жгучим освобождением от пограничного страха, ответило. Ее губы приоткрылись под его натиском не в протесте, а в бессознательном, рефлекторном отклике на вихрь жизни, едва не оборвавшейся. Ее руки схватились за его порванную, запачканную рубашку, не отталкивая, а цепляясь, ища якоря в этом рушащемся мире. Это не было согласием на "всегда". Это был поцелуй выживших. Акт признания: они прошли через ад, и вышли с другой стороны — вместе. Их дыхание смешалось, тяжелое, прерывистое, обжигающее.

Глава 30

Дорога на виллу прошла в глухой, насыщенной тишине, разряженной только их прерывистым дыханием.

Оливия сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу лимузина, но видела не ночной город, а вспышки выстрелов, дергающееся тело, его глаза — дикие, полные страха за нееи ярости. Тело все еще дрожало, губы горели от его властного поцелуя. Ян молчал, его профиль в полутьме был резким, как клинок. Его рука, лежащая на сиденье между ними, была сжата в кулак, белые костяшки выделялись даже в темноте. Напряжение между ними висело густым, почти осязаемым туманом, смесь шока, адреналина, невысказанного ужаса и той животной силы, что вырвалась наружу в «Элизиуме».

Вилла встретила их мертвой тишиной. Тихон, бледнее обычного, открыл дверь. Его взгляд скользнул по их окровавленным, закопченным фигурам, по лицу Оливии, застывшему в шоке, по сжатым челюстям Яна. Он не задал вопросов, лишь молча отступил.

Ян проводил Оливию к ее комнате. Его рука захватила ее запястье — не грубо, но с непререкаемой силой.

— Идем со мной, — бросил он коротко, хрипло. Голос звучал не как приказ пахана, а как требование мужчины, дошедшего до края. Он повел ее не через гостиные, а по скрытому коридору, напрямую в свои апартаменты.

Его мир. Просторный, минималистичный, лишенный вычурности. Сталь, темное дерево, кожа. Запах дорогого табака, кожи и чего-то неуловимого — его. Вид на спящий город из панорамных окон. Логово хищника. И в нем — они.

Дверь захлопнулась с глухим стуком.

Тишина здесь была иной — плотной, звенящей их дыханием. Оливия замерла у порога, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Ян обернулся к ней. Его глаза в свете ночника горели. Темным, неконтролируемым пламенем желания, замешанного на остатках адреналина, гнева на весь мир и обреченности. Он шагнул к ней, срывая с себя запачканный кровью пиджак, бросая его на пол.

— Завтра… завтра может не быть, — прошептал он хрипло, не для оправдания, а как констатацию его реальности. Его руки схватили ее за плечи. — Сегодня… ты здесь. Со мной. Живая.

Его губы нашли ее снова. Но уже не как в дыму ресторана. Теперь это было не клеймение, а начало падения. Голодное, отчаянное, лишенное всяких правил. Его поцелуй был глубоким, властным, требовательным, в нем чувствовался вкус пережитого кошмара и яростная жажда жизни. Его пальцы скользнули к застежкам на ее спине, дрожа от нетерпения, но вдруг став удивительно ловкими. Шелк с тихим шелестом расстегнулся, платье сползло с плеч, обнажая кожу, мурашки от прикосновения холодного воздуха и его горячего дыхания.

Оливия вздохнула, звук застрял в горле. Что-то внутри рухнуло в «Элизиуме». Страх смешался с чем-то огромным, темным и манящим. Его ярость защитила ее. Его страх за нее обжег сильнее поцелуя. Его слова «Ты — моя!» прозвучали как единственная истина в этом хаосе. Она ответила на поцелуй с той же дикой силой. Ее руки впились в его порванную рубашку, срывая пуговицы, ощущая под тканью напряженные мышцы спины, жесткую линию ключицы, биение пульса на шее. Ее пальцы коснулись шрама на его боку — свежего, от недавней раны. Он вздрогнул, но не отстранился, лишь