Сердце самой темной чащи - Оксана Олеговна Заугольная

бы пережила свою обиду. Они не обязаны были любить ее, и она в ответ не любила их. И не бойся она за своего батюшку, то и вовсе предпочла бы оставить все как есть. Просто она поскорее покинет свою деревню и… выйдет замуж? Уйдет учиться к колдунье?..

Даже в самых сокровенных мыслях Василиса не позволяла себе думать, будто она может остаться у Кощея. Марья Моревна вскрыла ее страхи. Хоть ключницей, хоть в светелке мечтала остаться Василиса рядом с Кощеем, но боялась, что не утерпит, если к нему продолжат ходить царевны и богатырки. Как же быть, когда Кощей и вовсе не говорил, будто она может надеяться задержаться?

Она только-только была при смерти, но он даже не перенес ее службу, наказав убить Белолику. Что же, кровь Василисы вскипела от ярости. Боль от ноги передалась по всему телу, но болела не ранка, из которой едва выступила кровь.

Болели воспоминания. Каждый раз, когда Белолика, одна или с сестрой и мачехой, травила Василису – отваром ли ядовитым или злыми словами, – когда колола иглами или шептала о том, что она больше не нужна своему батюшке, или насмехалась, что у Василисы нет матери – каждое словечко, каждая вспышка воспоминаний впивалась шипом в руки Василисы, которые вскоре горели точно облитые кипятком.

Василиса подняла руки. Хрюкнула свинка, настороженно следившая за ее движениями. Кажется, Белолика поняла, что у самого кроткого человека вроде Василисы может оказаться порог терпения, и пусть это лишь жалкий поросячий укус, но он перенес Василису через порог. И свинья с визгом бросилась прочь по двору, ведомая желанием спастись. Отнюдь не своей виной.

Что-то она увидела в потемневших глазах Василисы или между ее ладоней, только убежать ей далеко не удалось. Над двором в пару ударов сердца собрались седые тучи, серебристо поблескивающие и розовеющие от близости рассвета.

В своей всепоглощающей ярости Василиса словно пила бурю, поднимающуюся над двором, но ни капли дождя не проронившую на землю. Волосы ее рвались из косы, сама коса вновь как живая крутилась, змеей обвивая шею хозяйки.

Загрохотал гром. Такой оглушительный, что все замерло, потухли глаза черепов, замерла и визжащая от ужаса свинья.

Молния, каковых Василиса не видела никогда в жизни, раскромсала небо на две половины. Толщиной в руку, белая как смерть, и сияющая, как неотвратимость, она ударила в землю, рядом с тем местом, где стояла Белолика. И все пропало – все звуки, грохот грома, визги, шелест леса.

Василисе показалось, что она одновременно оглохла и ослепла. Молния поразила ее глаза, а гром – уши. Обессиленная после вспышки ярости, она как слепая шарила руками, не в силах сделать и шага. Ноги ее больше не держали.

Она начала заваливаться назад, когда услышала ржание.

«Не оглохла!» – проскользнула последняя мысль, и Василиса рухнула бы прямо в пыль, если бы ее не подхватили чьи-то руки.

Руки были крепкие и надежные и до того ласково обняли ее стан, поднимая повыше, чтобы перехватить поудобнее, что, даже проваливаясь в беспамятство и снова выплывая из него, Василиса решила, что это Тень. Тень оставался дома. Тень ждал ее возвращения здесь. Тень питал к ней те чувства, что она была готова бросить к ногам Кощея.

Василиса качалась в чужих руках, как в лодке. Во дворе должно было быть зябко: раннее утро конца лета, но было тепло, и пахло луговыми цветами.

Василиса дрожала в такт легким волнам и над собой видела лишь белесое небо без облачка, голова маленькой Василисы тепло устроилась на коленях матушки, которая плела венок из охапки трав и цветов, брошенных в лодку батюшкой.

«Ты не умеешь выбирать травы, – тепло смеялась матушка и щекотала щеку уснувшей дочери луговой кашкой – крошечным растрепанным белым комочком, который призывно пах медом. – Зачем мне в венке кровохлебка? Она мне нужна для отвара. А почто ты нарвал столько осота?»

Батюшка что-то отвечал, его хрипловатый и грубый голос брал непривычно мягкие высоты, словно сердце его пело и требовало того же от большого и грузного, будто медвежьего, тела. Маленькая Василиса спала, убаюканная мерно бьющими о борта лодчонки волнами реки, что неторопливо несла их к омуту. Там батюшка таскал самых лучших раков, а матушка и Василиса сидели рядышком, наслаждаясь теплым спокойным днем и отдыхом от ежедневной работы.

Маленькая Василиса смутно вспоминала, как в дни вроде этого матушка приносила заранее сплетенные венки домашнему скоту и они терпеливо дожидались их возвращения. Не голодные и не измученные, словно не стояли они весь день в своих хлевах и стойлах, а были обихожены лучшими пастухами. Теперь, в полудреме, Василиса помнила, будто говорила матушка с кем-то и кланялась почти до земли, уводя их с батюшкой то в лес по ягоды, то на реку. Мертвые не только слышали ее, но и могли помочь. Впрочем, матушка не употребляла умение во зло, пользуя своих помощников редко, отчего Василиса нанизывала эти тихие чудесные дни, словно драгоценные бусины на ниточку своей коротенькой жизни. И бусин таких еле-еле набралось на одну ниточку, едва шею обернуть. А потом матушка заболела, и только сейчас Василиса уже знала, что ее начали травить.

Злость жгучим ядом прорывалась в нежные чистые воспоминания, чернила руки и веки, плыла темными пятнами по воде за лодкой. Василиса вспомнила, что отец торговал по молодости куда меньше и не ходил слишком далеко, не желая надолго оставлять супругу и дочь. А теперь его путь лежал до самых границ. Того и гляди отправится в другие страны, лишь бы не возвращаться в когда-то родной дом.

Василиса хотела, чтоб батюшка путешествовал лишь по своей воле и не печалился больше о ней. И если для того придется выйти замуж за первого в деревне, кто соберется позвать, то так тому и быть. Даже Марья Моревна прожила с купцом до самой смерти, родила ему детей и не горевала о своей доле, чего ж тут Василисе горевать? Подождет Покровов, чтобы накрыло белым саваном ее сердечные боли, замело ее яростное пламя… Все одно – Кощею она не нужна.

Василиса вновь вынырнула из забытья, чтобы почувствовать, как крепко держат ее мужские руки, прижимая к груди, как щекочут длинные волосы ее висок, как мерно стучит сердце у ее уха.

– Лучше бы ты был Кощеем, – выдохнула она, толком не понимая, зачем и кому говорит. Часть ее еще качалась в маленькой лодчонке, другая часть наматывала на руки липкие, словно в дегте, нити ненависти, готовясь облепить ими весь мир или