Соловейка. Как ты стала (не) моей - Полина Рош

думал о Соловейке целый день. Охота разгоняла кровь, как в молодости, но горячило её воспоминание о прилипшем к мокрой от пота шее рыжем локоне. Соловейка. Вот привязались думы, не вымараешь. И чем его эта девица так зажгла? И взгляд не дикий, и вместо бабского заводного огня – девичья кровь на бёдрах. Испортил девку. Куда она теперь, – думал Остромысл как отец большого семейства, как сильный корень своего княжества, пристраивающий детей туда, где от них толку будет больше всего. Что же ему теперь делать с этой свалившейся на него страстью на старости лет.

Ну, думал князь, – ежели больше не придёт и не будет просить целовать – насилить девку не буду.

Отдаст её в жены какому-нибудь сильному, родовитому мужу, хоть и велик соблазн не выпускать из своих покоев.

А ежели придёт… И от одной только мысли кровь закипала в жилах, и он сам себе на трезвую голову повторял вчерашние горячечные слова – для него теперь эта девка – будто обед перед богами давал. Перед богами дал, а люди-то вокруг как же?.. А никак! Он князь! Никто ему и слова не скажет, даже если после всего он прикажет ей красные нити на нижние волосы повязать, а потом сам же их и снимет.

С тем князь Остромысл и вернулся в лагерь, не подбив ни одной лисы, как и Аяр. Тот тоже вернулся совсем пустой, но отчего-то усталый. Зато княжич Корьян въехал на поляну весь обвешенный разными тушками: и лисицу подстрелил и несколько белок, и зайца. Отец своё слово держал – всё добытое Корьян должен был забрать с собой в Кутум.

Горду тоже удалось подстрелить зайца себе на шапку. Хлын опять вернулся усталый, но успел слезть с лошади, прежде чем свалиться подле костра под гогот дружинников. Ничего, пообвыкнется. А завтра они уже вернутся в терем, проводят Корьяна и будут думать, как дальше быть.

На ужине Остромысл преломил хлеб для всех, пустил ломти кругом, не разбирая уставших людей на княжичей, дружину и слуг, которые оставались в лагере. В холодном зимнем лесу, сидя плечом к плечу, все друг другу братья. Единственные девицы сидели в окружении княжичей у костра. Князь бросил на них острый взгляд, но обе опустили головы, взглядами никого не опаляя, как и положено отроковицам. Уж не привиделась ли Остромыслу прошлая ночь?.. Когда огненные блики скакали на обнажённом теле Соловейки, опережая его губы?.. Огненные отсветы костра и сейчас прыгали по длинной рыжей косе, но взгляда её поймать князь так и не смог.

Но когда вечерний гул охотничьего лагеря улёгся, голоса стали приглушенными, Соловейка пришла. Снова юркнула под тяжелый полог, принеся снег на длинной, с его мужского плеча, шубе. Она придерживала её полы руками, а когда увидела его – замерла и отпустила. И меж меховых половин князь увидел полоску обнажённой кожи, от ямки меж ключиц до самого женского естества между ног.

За один шаг Остромысл оказался рядом. Накрыл ладонью золотистое лоно, пальцем почувствовав, какая девица горячая. Она вздрогнула, а он протянул ладонь по её животу наверх, оставляя на коже влажный след. Его рука накрыла один напряженный розовый сосок, потом другой. Шумно втянув воздух, Остромысл взялся двумя руками за шубу и стянул её, отбросил в сторону. Соловейка осталась совсем обнаженной. Князь залюбовался пышнотелой, зардевшейся смущением девицей. Распущенные пряди легли на плечи, прикрыли тяжелые, круглые груди. И откуда она такая в его тереме взялась? Теперь у него, как у малолетка, кровь приливала к корню в штанах чаще, чем к полной дум голове.

Соловейка повела покатыми белыми плечами, приподняла руки, будто захотела скрыть от него свою цветущую красоту. Тогда он сгрёб её в объятия, приподняв над ковром. Отбросив все мысли, жадно поцеловал. Весь день он только о её губах, плечах, да бёдрах и думал. Соловейка затрепетала в его руках, он прошелся и уложил её на своё ложе, сжимая пальцами мягкие бёдра.

Она вся была покрыта нежным золотистым пушком, будто солнце соткало из жертвенной шерсти для неё самую тонкую накидку. Князь вёл рукой по её ногам, сминая пальцами кожу на мягких, пышных бёдрах. Тыльной стороной гладил рыжие завитки женских волос, округлый, чуть выступающий, живот. Руки сами собой ложились на крутые бёдра, хотелось сжимать их, придвигая Соловейку к себе. Удивительно, как такая юная девица может быть истинным воплощением женщины и желания. Князь не мог остановиться, всё сжимал её бёдра, а потом рывком перевернул ладным, круглым задом кверху. Ладонь Остромысла соскользнула с ягодиц на спину, зарылась под волосы, добегая до самой шеи. Соловейка вздрогнула, приподнялась, выгибаясь навстречу, и прижалась к его бёдрам.

Любую другую девку князь бы шлепнул по такому заду, чтоб пальцы загорелись, но Соловейку не мог. Он помнил, как она лежала под его розгами, рыдая, но не прикрываясь. Он хоть и прошелся тогда в треть силы и за дело, но сейчас повторить этого не смог бы. Расчертить белые, соблазнительные ягодицы, так податливо проминающиеся под ладонью – нет, не мог. Вместо этого он сильнее сжал девичьи бёдра и вошел. Соловейка судорожно вдохнула и повалилась грудью на его ложе. Бедрам он отстраниться не позволил, чувствуя, как вся она обхватывала его и сдавливала так, что голова шла кругом.

Не распыляя как вчера свой жар на поцелуи, чтобы девица привыкла к нему внутри себя, Остромысл вошел еще раз. И еще, наконец отдаваясь дикой страсти, которая в нём бушевала. Его крепкие, напряженные бёдра врезались в мягкие, податливые женские, князь дрожал от возбуждения, не сдерживая рычащее дыхание. Соловейка сдавленно стонала, вжимаясь лицом в его смятую постель, он был не в силах её останавливать, призывая к осторожной тишине. Всё вокруг превратилось в обжигающую похоть. А потом Соловейка вся сжалась, вскрикнув еще громче, он почувствовал, как внутри она стала еще туже, еще горячее, и кончил, с силой сжимая бёдра.

Когда они перестали вместе дрожать и тяжело дышать, Соловейка повернула голову, глянула на него из-за плеча потемневшим, обволакивающим взглядом. Тогда он взял её за бёдра и перевернул на спину. Рука легла на лодыжку, разводя ноги в стороны. Обессиленная Соловейка лежала, тяжело дыша. Грудь её тяжело поднималась и опускалась, по лицу разливался нежный, как и она сама, румянец, а волосы перепутались со шкурой его одеяла. Она смотрела на него, чуть распахнув губы, и во взгляде её не было страха, или привычной женской тягости. Она его не боялась. Она, приподнялась на