Американка - Хэдди Гудрич

Раффаэле притормозил, обернулся, и сквозь рев мотора и шум дождя до меня долетели его слова. Чтобы проводить меня домой, он должен оставить дома мотоцикл и взять машину одного из пятерых братьев.

— Пятерых?

— У меня два брата и три сестры, — уточнил он, — все взрослые.

Раффаэле свернул в переулок. В глубине улицы стоял разрушенный дом. Казалось, что кто-то отрубил от него половину. Не хватало фасада и большей части квартир. Видны были только задние стены спален, кухонь, гостиных. Эти светлые квадраты, открытые непогоде, выглядели всего лишь нечеткими воспоминаниями о прожитых жизнях. О личных вкусах людей можно было судить только по пропитанным водой обоям. Кто-то каждый день просыпался в комнате с вертикальными полосками, кто-то — с цветами. Одни выбирали обои сами, а другие смирились с теми, что им достались, терпя их как неизбежное зло.

Мы остановились у подъезда с облупившейся краской. Раффаэле открыл двери и пропустил меня вперед. Потом он закатил мотоцикл, без усилий толкая его за руль своими блестящими от дождя, словно лакированными руками. Наверное, это был его дом. Или дом брата. С меня капало, но я ждала, пока Раффаэле приведет в порядок своего любимца. Здесь в темноте коридора, где, может, и электричества-то не было, мотоцикл больше не сиял красивым красным цветом. В слабом свете, который просачивался через приоткрытую дверь, я рассматривала грубые неровные камни стен. Жилой вид подъезду придавали только повешенные вразнобой разноцветные почтовые ящики и ведущая наверх лестница. Неприятно пахло сыростью и жареным чесноком. Это помещение было похоже на грот или на конюшню с единственным выходом в суровый мир.

— Это дрова? — спросила я, указывая на кучу, рядом с которой Раффаэле поставил мотоцикл.

— Это для фукараккьо[20].

— Для чего?

Раффаэле объяснил, что дрова нужны для праздничных костров в честь Непорочного зачатия. Районы Кастелламмаре устраивали соревнования. Выигрывал тот район, чьи обитатели строили самую высокую башню, а потом наиболее зрелищно ее сжигали. Осталось меньше недели до того, как местные начнут возводить свои фукараккьо на площади Большого фонтана. Дети квартала уже с сентября собирали деревяшки, а Раффаэле разрешил хранить запасы в его подъезде.

— В этом году мы точно выиграем, я уверен.

— Ты тоже участвуешь?

— Участвовал раньше, в детстве.

— И что получает победитель?

— Что получает? Славу!

Раффаэле положил ключи от мотоцикла в карман и провел рукой по волосам, блестящим от воды и бриолина. В сумраке выделялся его высокий белый лоб. Было уже два часа дня, и меня ждали домой, нам надо спешить и скорее найти машину его брата. Но тут внутри дома мы не чувствовали никакой спешки. Куда мы пойдем, в такой-то дождь? Лило как из ведра, оглушающий звук дождя словно снял с меня всю ответственность. Это обстоятельство непреодолимой силы стерло все мои планы, если они у меня вообще были.

— Но наблюдать за кострами я все равно люблю, — говорил Раффаэле. — Приятно слышать рев бензина, который порождает столб огня. Смотреть, как языки пламени растут вверх, обнимают постройку и лижут каждый ее спрятанный угол, пока она не ослабеет. И самое красивое — финальное разрушение того, что с таким трудом и любовью было построено.

Я бросила взгляд на собранную добычу: ветки деревьев, калитки, коробки и сломанные шкафы, в которых явно было множество ржавых гвоздей.

— А твои соседи не жалуются?

— На меня? — отозвался он свирепо, но потом улыбнулся, сверкнув в полутьме белыми зубами.

Нарочито медленно Раффаэеле протянул руку и расстегнул две верхние пуговицы моей куртки.

— Ты вся мокрая.

Капля дождя ползла по моей шее, словно кто-то проводил по коже холодным пальцем. А вот реальный палец Раффаэле, которым он провел по моей влажной коже вдоль ворота свитера и вдоль ключиц, наоборот, был горячим.

— И ведь холодно, — сказал он тихо, — я бы разжег огонь внутри тебя.

Все мое тело содрогнулось, как бывало, когда я слышала в первый раз хорошую песню. Внутри меня зажегся огонь. Я прекрасно понимала, что в устах Раффаэле эта фраза прозвучала так, словно он использовал ее не один раз, чтобы соблазнить какую-нибудь красотку. Но почему-то я была уверена, что он никогда ее не произносил. Нет, эти непристойные слова — не демонстрация его красноречия или обманчивого обаяния, это еще одно подтверждение его неспособности остановиться, затормозить. Раффаэле жил, подчиняясь импульсам. Если он чего-то хотел, он это делал, если думал что-то, то так и говорил. Никто со мной раньше так не разговаривал, так искренне и так грязно. Вдруг я позавидовала его непосредственности, я тоже могла бы быть такой же, и это осознание парадоксальным образом полностью сковало меня.

— А тот дом, в конце переулка? — пробормотала я. — Его тоже землетрясение разрушило?

— Все-то тебе надо знать! — сказал он с нетерпением и убрал палец. — Я сейчас тебе объясню, как тут, в Бронксе, все работает, окей? Здесь, когда идет дождь, настоящий дождь, он не просто поливает девочек, которые забрели сюда случайно в своих зеленых свитерах из тонкой шерсти и со своими книгами по дарвинизму. Нет, тут дождь обрушивается на Фаито, а гора сползает на нас и устраивает обвалы. Земля, камни и грязь — и так далее. Говорят, это все из-за нелегальной вырубки деревьев. Это территория Каморры, если ты еще не поняла.

Говорил Раффаэле насмешливо, но улыбался радостно. Ему нравилось мое неведение.

— Хорошо, что обвал разрушил этот дом. Он проклятый. Будешь хорошо себя вести, расскажу тебе как-нибудь эту историю.

— Обожаю твои истории.

— Ах, так ты меня обожаешь?

— Я этого не говорила.

— Нет, но подумала.

Он стоял совсем близко, я чувствовала его особый запах, одновременно приятный и отталкивающий. Раффаэле расстегнул еще одну пуговицу моей куртки. Он словно хотел заглянуть внутрь меня. И я ему позволила. Но я боялась, что если он продолжит, то даже в полутьме заметит мои затвердевшие от холода соски, торчащие, словно цветочные бутоны. Дождь яростно сотрясал дом и мир вокруг, это было живительное буйство весенней грозы. Мы же находились в укрытии, в безвременье, нас лихорадило, но мы не были больны. Я поняла, что мы каждый раз остаемся наедине с тех пор, как познакомились в замке. Хорошо, что он не привез меня в Виллу или на какую-нибудь вечеринку. Мы расцветали в нашем одиночестве. Наше естественное окружение — темнота, где все было по правде, все настоящее, где жизнь представала в ее сути, лишенной любых наслоений.

Мы целовались так, как не целовались никогда прежде. Никто не