Счастье в огне - Мария Васильевна Захарова

– Пойдемте. Отдохнете, и поговорим обо всем.

– А мы не стесним тебя? – и вдруг, словно опомнившись, – Вас.

– Да Вы не переживайте, обращайтесь ко мне на «ты». Мне так лучше даже. А живем мы вдвоем с сыном, у нас с ним целая комната. Пойдемте!

И больше уже ни о чем не споря, женщины двинулись в сторону общежития.

***

Дети, умытые, накормленные и уложенные на одну кровать, давно уже спали, а женщины всё говорили и говорили. Вернее, говорила в основном Варя, хотя и не понимала, почему именно этой женщине, незнакомой вчера и навсегда уезжавшей завтра, она решилась рассказать всё, что с ней произошло, но слова лились и лились сами собой, а Евдокия Семеновна сидела и слушала.

В голове Вари вставали картинки прошлого, одна за другой, иногда сталкиваясь, иногда наплывая друг на друга, но именно сейчас проступали те их частички, которые ранее оставались ею незамеченными, а теперь совершенно по-другому высвечивали всё, что с ней произошло.

Она рассказывала о доме, где жили её родители, где родилась она, а потом её брат, и о том, как все они были в нем счастливы. Говорила о матери, и об отце, который всегда был опорой семьи, ограждал и оберегал ее от любых проблем, о том, каким он был добрым, и любящим, и, когда он уходил на фронт, в голове не укладывалось, что с ним, таким мудрым и сильным, может что-то случиться, и все-таки случилось. И тогда сильной пришлось быть маме, а потом и самой Варе. Мысли о семье и о доме вызвали воспоминания о словах дяди Коли, сказанных после его возвращения из госпиталя: «Война – это боль, страх, смерть и грязь». Тогда, в июне сорок второго, в это невозможно было поверить, все это просто не укладывалось в голове. А теперь, спустя два года, всего этого оказалось так много, что опять не укладывалось ни в мыслях, ни в сердце.

И где-то там, среди всего этого сейчас был Костик. Костик, который любил её как брат, как друг… Нет, как мужчина. Теперь Варя была уверена в том, чего раньше не замечала, или просто не желала замечать. Та последняя встреча в развалинах перевернула Варино сознание, в котором раньше царила юношеская наивная вера в нечто светлое, чистое и доброе, именуемое любовью. Но то, о чем говорил тогда Костя, не было ни светлым, ни добрым, это были слова любви, сказанные в горниле войны и окрашенные ее ужасающим смрадом. А может это была и не любовь вовсе, а некое животное чувство, которое просыпается в каждом живом существе, когда над ним нависает угроза смерти? А Егор, может и он не испытывал к ней никаких чувств, а просто поддался этому самому животному инстинкту?

– Может он и не вернется ко мне никогда… Может я сама все придумала…

– Вернётся. Надо только очень-очень верить в это.

– Я верю. Но ведь и Вы верили?

– А я и сейчас верю. В любовь его верю. И в свою. И в детей наших верю. И ты верь. И мы уже, хоть и не налюбились вволю, а все же любили, и детей вон родить успели, шестерых. А у вас всё ещё впереди, вам друг друга никак терять нельзя. Вам теперь и жить, и любить и за себя, и за нас надо.

Тетя Дуся тихо гладила Варю по волосам, и от этой тихой, материнской ласки на сердце девушки потеплело, а в груди снова пробилась надежда, превращавшаяся в уверенность, что будет так, как сказала эта тихая, но такая мудрая женщина.

– А как же Вы теперь будете, одна?

– А я не одна, у меня дети, шестеро.

– Как же Вы справитесь?

– А ничего, справимся. Дети большие уже, во всем помощники. Старшему на днях шестнадцать будет, надеется, что ещё повоевать успеет. А я надеюсь, что нет. Конец, видать близок, переломили хребтину фашисту, глядишь скоро и совсем раздавят. Младшая, Катюша, и то уже по дому помогает, почти все домашнее хозяйство на ней. – Женщина оглянулась на сопевшую на кровати девчушку, в глазах её плескалась нежность. – Да и не в лесу, чай живем – в людях, не дадут сгинуть. Колхоз держится, я, да четверо старших работу имеем, да свое хозяйство – не пропадем.

А Варе тут же вспомнилось Ветрушино. Она хорошо понимала, что такое работа в колхозе – каторжный, изнуряющий труд. Но оптимизм сидевшей напротив женщины поражал, тем более что так же хорошо Варя помнила, как могут люди, объединенные одним горем и одной работой, поддержать друг друга, и понимала, что Евдокия Семеновна права: не бросят сельчане своих в беде. А война и правда скоро кончится, люди вернутся домой, возродят разрушенные города и построят новые, посадят молодые сады, заурчит на полях техника, освобождая колхозников от самой тяжелой работы, задымят заводы, производящие эту технику, снова зазвучат песни, воздух будет пахнуть землей и листвой, вырастут дети, сменив навсегда ушедших. И только память людская всегда будет хранить имена погибших и цену, которую они заплатили за то, чтобы наступила новая, мирная жизнь.

4

Остаток лета и осень пролетели совсем незаметно. Наступала последняя, в этом никто уже теперь не сомневался, военная зима. Война уже выкатилась за пределы советских границ и громыхала теперь в Европе, неумолимо приближаясь к фашистскому логову, освобождая города и страны, порабощенные немецкими полчищами.

Однако, ожидаемого всеми облегчения зимние месяцы не принесли. Потоком хлынула леденящая души людей информация из освобожденных от немцев областей. Одно за другим раскрывались нацистские преступления, совершенные ими на оккупированных территориях. И от преступлений этих шевелились волосы и обмирали сердца. А когда появились вести из первых освобожденных нашими войсками концентрационных лагерей, ужасу людскому не было предела.

Теперь через восстановленную в Сталинграде железнодорожную ветку эшелоны двигались в обе стороны: в одну – с танками, оружием, свежим пополнением, а в другую – с ранеными и освобожденными из фашистского плена. Часть из них оставалась в восстановленных сталинградских госпиталях.

Бывшие узники представляли собой страшное зрелище. Привыкшая, казалось, ко всему и повидавшая самые тяжёлые и страшные ранения, Варя первое время боялась к ним даже приблизиться. Но жалость, сменившаяся тупой злостью, взяла свое, и персонал с каким-то остервенением кинулся выхаживать полутрупы, когда-то бывшие здоровыми, полными жизни людьми.

***

И вот, наконец, весна, наступившая в этом году очень рано, будто торопясь навстречу Победе. Снег сошел в конце февраля, а уже в начале апреля город зазеленел свежей листвой. И