Счастье в огне - Мария Васильевна Захарова

Только это был не тот сильный, умный, добрый мужчина, которого помнила Варя. Это был совсем другой человек, больной, с изувеченной многолетним пленом психикой старик. Последние, хрупкие остатки его разума раздавила весть о гибели жены и сына.

Он покорно пришел в комнату барака, куда Варя привела его буквально за руку, и тихо занял отведенную ему лежанку. Он спокойно садился к столу, когда звали, и также спокойно выходил на улицу, если Варя приглашала погулять. Но все это он делал абсолютно молча. Шли дни, а он так и не произносил ни слова. И глаза его были неуютно пустыми, проблеск чего-то живого появлялся в них только, когда взгляд его падал на Митьку. Он даже брал малыша на руки, сажал на колени и тихонько гладил по кудрявой головёнке. В такие минуты казалось, что что-то внутри него оживает, но потом все становилось по-старому.

Впрочем, иногда Сергей Дмитриевич все-таки говорил. Но от этих слов Варвару сковывал леденящий ужас, потому что говорил он только о концлагере. Иногда это было просто бессвязное бормотание, а иногда вполне, казалось, осмысленные слова, складывающиеся в целые предложения. Из этих редких, немногословных высказываний складывала Варя картину произошедшего с отцом.

В ходе большого наступления под Москвой наши войска неожиданно «забуксовали» под Юхновым. Обстановка не менялась уже несколько дней, поэтому никто не понял, как немецкие танки оказались на опушке осиновой рощи, где располагался полевой госпиталь, буквально в полукилометре от нашей передовой. Все случилось так неожиданно, что люди даже не успели толком осознать происходящее. Всех, кто мог передвигаться, в том числе медицинский персонал согнали в кучу, подгоняя стволами автоматов построили в колонну и погнали через рощу, палатки с находящимися в них ранеными были просто раздавлены гусеницами танков. И всё это без единого выстрела, то ли немцы не желали привлекать внимание, то ли просто пожалели на беззащитных людей патронов.

Спустя буквально несколько часов Сергей Дмитриевич вместе с несколькими легко ранеными бойцами оказался в лагере. Это была просто огороженная площадка с единственным деревянным сооружением, где немецкая охрана спасалась от январских холодов. Пленные же круглосуточно находились под открытым небом. Кормили один раз в день ледяной баландой, непонятно даже из чего приготовленной. Вся территория лагеря просматривалась с немецких вышек как на ладони, поэтому немцы довольно быстро обратили внимание на заключенного, пытавшегося оказать хоть какую-то помощь больным и раненым. Он немедленно был доставлен к начальству, допрошен «с пристрастием» и, когда выяснилось, что хирург, отправлен в тыл.

– Они заставляли меня оперировать… Лечить их солдат… Я не мог отказаться…

Потом опять был лагерь, где военного хирурга тоже пытались использовать «по назначению», но теперь уже в отношении узников, у которых требовалось брать кровь или органы для пересадки немецким солдатам. Не пожелавшего сотрудничать с представителями «высшей расы» врача после необходимых на их взгляд процедур: карцера и публичной порки проволочной плетью с металлическим узлом на конце, отправили в другой лагерь, но уже с пометкой «склонен к побегу, особо опасный». Он и действительно попытался в конце концов бежать вместе с несколькими узниками. Но натасканные на поиск людей овчарки довольно быстро взяли след, и меньше, чем через сутки после побега, растерзанные, разодранные тела, едва подававшие признаки жизни, были доставлены назад в лагерь и брошены безо всякой помощи умирать в назидание остальным. Но заключенный Павленко почему-то не умер, он просто тихо лежал на нарах в самом дальнем углу, ни о чём больше не думая, ничего больше не желая. Шли дни, недели, раны заживали, а вот память уходила, стирая целые куски того, что произошло с ним за три года плена.

И чем яснее становилась картина того, что пришлось пережить отцу, тем больший ужас охватывал Варвару, а желание хоть как-то помочь ему, перемешанное с осознанием невозможности этого, лишало ее сна, не давало ни о чем думать.

А вот Сергею Дмитриевичу, казалось, было все равно, он жил теперь одними инстинктами, среди которых самым выраженным оказался отцовский, и объектом его стал внук. Поэтому уже через несколько недель Варя стала спокойно оставлять на него Митьку, который занимал мысли и время отца и не давал ему думать о чём-то другом, что могло вызвать болезненные воспоминания. И, не смотря на постоянное молчание отца и безудержную говорливость Митьки, постоянно осваивавшему новые слова и вечно что-то лепетавшего, мужчина отлично понимали друг друга, гораздо лучше, чем понимала их Варя.

5

День начался как обычно кроме того, что после затянувшегося моросящего дождя, семенившего уже вторую неделю, выглянуло наконец солнце. Люди, скинув платки и ватники, радовались долгожданному теплу. Все остальное было как всегда. И только соловьи, чьи голоса вдруг послышались утром из омытой дождем листвы, возвещали о том, что на дворе опять весна, опять начало чего-то нового, возможно, необычного.

Но Варе с самого утра что-то не давало покоя, в глубине души царило какое-то странное возбуждение. Поэтому, когда через открытые окна госпиталя с улицы донеслись крики, послышалась беспорядочная стрельба, она сразу же поняла: «Вот оно, свершилось! Это – Победа!». Девушка выскочила на улицу – люди куда-то беспорядочно бежали, натыкаясь друг на друга, что-то крича. Репродуктор на площади – вот что притягивало сейчас всех. И хотя все уже знали, что произошло наконец то, на что надеялись, чего ждали долгих четыре года, за что заплатили кровью, болью, слезами, каждому хотелось услышать это своими ушами, чтобы эта весть прочно угнездилась в сознании, заполнила душу и тело, всё, до кончиков ногтей. Люди упивались этим долгожданным словом, которое должно было вот-вот прозвучать, потому что исход войны давно был ясен, но, когда оно все-таки прозвучало, в него верилось и не верилось.

Но Варя, почувствовав вдруг необычайную слабость, не побежала на площадь, а, постояв несколько минут на крыльце, вернулась назад в госпиталь. Все коридоры были забиты людьми, что-то кричащими, смеющимися и обнимающими друг друга. Но смеяться Варе почему-то не хотелось, как и участвовать во всей этой праздничной суете. Наоборот, возникло непреодолимое желание остаться одной. Девушка тихо прошмыгнула в подсобку, желая только, чтобы никто не перехватил ее по дороге. Но всем было не до нее – люди как будто обезумели, не замечая ничего вокруг и в состоянии выкрикивать только одно слово: «Победа!»

В прохладном, полутемном помещении Варя бессильно прислонилась к стене, из глаз её