По щучьему велению, по Тьмы дозволению - Евгения Преображенская

— Славе Зиме! — закончили песню все вместе, хором. — Слава Тьме! Слава растущему Солнцу!

Люди повставали со своих мест. Мужчины сдвинули столы к стене. Начались пляски.

Странные всё-таки обычаи были у этих селян. Женщины — и молодые, и в возрасте — не покрывали голову. Многие, подобно Маре, распустили косы. Точно ведьмы, кружились они, плясали, размахивая широкими полотнами юбок.

У Инальта кружилась голова. Давно отвык он от такого скопления народа, от тесноты, от шумного веселья. Да и выпил, признаться, немало.

Юноше показалось, что он лишь на миг прикрыл веки. А как открыл, так и глазам своим не поверил и не сразу сообразил. Праздник продолжался, но что-то было иначе.

Заливалась музыка, топали ноги, но как-то странно, больше шлёпали, точно босыми стопами. Инальт моргнул, потёр лицо. Чудится, что ли? Девки и бабы плясали полуголые, в одних нижних рубахах!

Взлетали в воздух колени, подпрыгивали груди. Метались по плечам и спинам длиннющие волосы. А свет от ламп тоже чудной какой-то стал. То ли он, то ли кожа и волосы у гостей отдавали синевой и зеленцой.

Охнул Инальт, поднялся с лавки и вывалился на улицу. А там ещё краше: и стар, и млад голышом носятся вокруг костров, поют, вопят, смеются. Только маски на головах. Но маски ли?

На девичьих бёдрах чешуя рыбья блестит. На головах парней рога вырастают. У кого вместо человеческих стоп козлиные копытца, у кого хвост внизу спины. А где-то не женщины, но птицы крыльями машут и поют человечьими ртами на женских лицах.

— Маря… — прохрипел Инальт. — Где ты? Маря! Иваш!

Но не было в ближайшем обозрении ни их, ни старосты Коша. Страх прокрался в сердце юноши. Ведь чуял, чуял: что-то не так с деревенькой! И мельница эта…

Молодой княжич метнул на чёрную башню гневный взгляд. Шарахаясь от бегущих ему навстречу чудищ, со всех ног помчался к мельнице. И снова обмер от удивления: мельница работала. В оконцах угадывался тусклый свет, и огромное колесо вращалось!

Плескалась чёрная вода. Крутились и шептали массивные жернова внутри башни. Но что они там перемалывали в ночи?

Инальт залетел внутрь и моргнул. На первом этаже, недалеко от мельничного механизма, на расставленных вдоль стен тюках происходило движение. Десятки тел сплетались друг с другом голыми руками, ногами. Ходили волнами спины, двигались бёдра. Негромкий стон разносился вдоль стен.

Когда Инальт зашёл, ни одно лицо не повернулось в его сторону. Никому он не был интересен. Да Инальт и сам не хотел видеть, боялся глядеть в эти лица.

Одну-единственную искал он в этом гнезде похоти и разврата. И, если верны окажутся его подозрения, он убьёт, как есть голыми руками задушит того, кто затащил сюда нежную невинную Марю.

С ослепительной чёткостью юноша припомнил лицо старосты Коша, наблюдавшего за поющей Марей. Его тонкие губы, язык, смачивающий их время от времени. И в глазах такое выражение, будто у хищника, стерегущего жертву, выжидающего лучший момент для броска.

Инальт бежал по лестнице. Второй этаж, третий, четвёртый — нигде нет Мари. Только жернова, механизмы. Тюки толпились вдоль стен, да какие-то больно вытянутые. Что в них? Инальт приблизился к одному, развязал верёвки, охнул.

Белые человеческие кости предстали перед ним. Так вот что за зерно Кош смалывает в муку! Вот каким хлебом славится деревня! Чем потчуют они гостей.

Инальт ощупал второй, третий мешок. Нет, не показалось, всё правда! Кости, а не пшеница, не рожь наполняли мешки. Юноша вспомнил о пиршестве и ощутил на губах жуткий привкус костной муки.

Он ел это… Он ел хлеб, испечённый из костей людских!

— Маря… — сдавленным голосом повторил Инальт и помчался выше.

На последних этажах не было ни жерновов, ни мешков, никого. Здесь господствовали мрак и тишина. Но на самом последнем ярусе, на чердаке угадывалось движение, шуршало что-то, вздыхало. Слышалось голубиное курлыканье.

Инальт незаметно прокрался по лестнице. И замер.

Тускло мерцали свечи. Посреди чердака прямо на полу были раскиданы звериные шкуры. И на них в объятьях женских рук возлежал повелитель мельницы и всей деревни. Его седые волосы и белое тело светились в полумраке. Остальные нагие фигуры были будто более тусклыми.

Любовницам не было счёта. Они изгибались над Кошем, ласкали его, целовали. Но как Инальт ни всматривался, он не различил среди них обладательницу светлых волос.

Инальт пробудился от давящей боли. Он с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась, будто молотом били в виски. Малейший шум усиливал муки, а пламя свечи ослепляло.

Что же такое происходит? Чем больше он ел и спал, тем сильнее уставал. Мутило равно от голода и тошноты. Даже после битвы с богинкой он чувствовал себя лучше!

Юноша застонал и повернул голову. За окном по-прежнему была ночь. Непроглядная темень царствовала и в его уме. Но постепенно фрагменты воспоминаний начали вырисовываться из хмельного тумана.

Закружились дикие хороводы. До небес вспыхнули костры. Пение, хохот и стоны взвыли и покатились эхом. Ведьмы, бесы, русалки, белёсый мельник посреди шкур…

Инальт собрался и сел на лавке, оперевшись руками. Что за сон? Привиделось или взаправду всё было?

Вздыхая, он умылся и выпил воды. Немного придя в себя, вышел на улицу. Шум и смех праздника оглушили его, но не принесли прежней радости. Сейчас Инальт всем сердцем тосковал по безлюдным лесам.

Юноша вгляделся в прохожих. У всех были обычные человеческие лики, нормальная одежда. Вот же ж приснится.

— Доброго вечера, Инальт, — прозвучал позади голос Мари. — Как твоё здоровье?

— Бывало и лучше, — честно признался Инальт, поприветствовав девушку.

— Не встречал ли ты моего брата? — спросила та. — Со вчерашнего вечера его не видела.

Инальт отрицательно помотал головой, поморщился от боли и воспоминаний. Пред его взором предстала чёрная мельница да мешки, полные человечьих костей. Жуткий, дикий сон.

— Может, Иваш выпил лишнего и уснул на чужой лавке? — предположил молодой княжич, думая о собственном вечере.

Как дошёл он до дома? Как уснул? Ничего не помнил.

— На чужой лавке, — негромко рассмеялась Маря. — Да, он парень видный, это он может. Что ж, — она опустила глаза, — может, у старосты встретим его.

— Не устала ты пировать? — поинтересовался молодой княжич.

— Мне не в тягость, привычная я к долгим пирам