По щучьему велению, по Тьмы дозволению - Евгения Преображенская

— Конечно, — закивал Инальт.

Певунья поднялась на мысочки и приложила прохладные ладони к вискам юноши. От её лёгкого касания боль мгновенно прошла, в глазах прояснилось.

— Застолья долго длятся, порой с утра и до утра, — произнесла Маря. — Всё это время нужно есть и пить, чтобы хозяев не обидеть…

— Да, — жалостливее, чем хотелось, подтвердил Инальт.

— А ты ешь да пей по крошечке, по глоточку, понемногу, — хихикнула Маря. — Не выпивай всю чарку залпом, не опустошай тарелку разом.

— И то верно, — Инальт виновато почесал затылок. — Отвык я от праздников, от людей, одичал, по лесам бродяжничая.

— Ты так и не поведал, что ищешь в своих лесах, — Маря нашла ладонь Инальта и, взяв его за руку, повела вдоль улицы. — Расскажешь?

— Расскажу, — вздохнул Инальт и, высвободив руку, сунул обе в карманы, будто зябко ему. — Не один я сражался, как рассказывал. Лихие люди напали на нас в лесу, чтобы украсть мою невесту. Она убежала. С тех пор ищу её…

Инальт взглянул на Марю. Неизменная лёгкая улыбка украшала её лицо, но глядела девушка в другую сторону.

— Так что же ты тут отдыхаешь? — дружелюбно, но холоднее обычного спросила певунья.

Или Инальту показалось? Сам он себе уже много раз задавал этот вопрос, корил себя, ругал. Но всякий раз находил оправдание: мол, усталость накопилась. Надо выдохнуть перед вдохом, и с новой силой пускаться в путь.

— Ночи плохие сейчас, нечисть балуется, — ответил он. — Сегодня уже Солнцеворот. Завтра утром двинусь в путь…

— А невеста твоя дождётся? — ухмыльнулась Маря.

— Она под надёжной защитой, — кивнул Инальт. — Недавно я встретил охотника, который видел её.

— Так ей повезло, — с пониманием кивнула Маря, повернувшись к дому старосты. — Пойдём, отыщем и моего защитника, а?

Инальт покорно пошёл следом.

На этот раз, сидя на пиру, он ел и пил по крошечке, по глоточку, как и советовала Маря. От хмельной браги юноша отказался вовсе, предпочтя лёгкий сладкий квас.

Хлеб Инальт разламывал с осторожностью. Долго гладил румяную корку, тщательно жевал мякиш, пытаясь вызнать по вкусу, нет ли костной муки в нём. Хотя хлеб был самый обыкновенный, разве что слаще обычного, всё сильнее мучили молодого князя дурные мысли.

Сон то был или нет? И куда запропастился Иваш? Вот уж блюда сменили, отпели положенное певцы, а мастера всё не было. Пришло время петь Маре.

И снова не понравилось Инальту, как глядит на девушку сухощавый седовласый староста Кош. Точно у ястреба сверкали его глаза. Улыбка — змеиная. Инальт потёр глаза горячими ладонями, зажмурился.

Не мог он выбросить из головы навязчивые видения. Стояли перед глазами острые коленки мельника, девичьи бёдра между ними. Шёпот, стоны, шорохи крутились в голове. Да ещё это курлыканье голубей, что сношаются и летом, и зимой, похотливые птицы!

Закончив песнь, Маря приблизилась к старосте. Тот подал знак, что желает с ней переговорить. Оставшись в одиночестве, Инальт не стал рассиживаться. Он встал и вышел на свежий воздух.

К ночи вновь потеплело чудным образом. Танцующие у костров скинули верхнюю одежду. И Инальту захотелось снять свой плащ. Вспомнилась приятная прохлада руки Мари.

Озираясь да оглядываясь в поисках Иваша, Инальт пошёл вдоль деревни.

25 Праздник Солнцеворота

Самые мрачные дни зимы проходили в тишине и трепете. Люди опасались громко говорить, тем более браниться или выяснять отношения, не желая накликать беду, привлечь внимание тёмных сил природы. А те ярились и бушевали в облике зимних ветров, вьюг и снегопадов, заточив кривхайнцев в их жилищах.

Впрочем, это было и к лучшему. Народ Севера заканчивал старые дела, чинил поломанное, выкидывал всё ненужное. Люди освобождались от тягостного прошлого, готовя свои дома и души новому, светлому. Прощению были посвящены эти дни и тихим трапезам в кругу семьи.

Сидя во главе стола по правую руку от царя-батюшки, Лучия задумчиво оглядывала свою семью. Она смотрела, как весёлый Емеля уплетает ужин и веселит шуточками служанок. Подмечала, как царь ухаживает за ней, своей вновь обретённой дочерью, следит, чтобы вдоволь сладкого и жаркого было в её блюдах, чтобы не пустела чаша.

Хотя чары речной оборотницы ослабли зимой, владыка Кривхайна был всё так же покорен ей, пожалуй, даже добр. В голосе его звучали тепло и забота, которых она не замечала раньше. Иногда он осмеливался заговорить с Лучией не о её приказах и распоряжениях, а по-простому: узнать, как её самочувствие, чем дочь озабочена, как прошёл её день.

Оборотница чаще злилась и пресекала подобные разговоры. Но иногда глядела на отца и удивлялась тому чувству, которое просыпалось у неё внутри. Колдунье всё чаще приходилось напоминать себе, кто этот человек — негодяй, погубивший матушку!

В последние дни перед Солнцеворотом во дворце повсюду зажигали множество ламп. Но чем больше света полыхало в коридорах, тем мрачнее и насыщеннее становились тени в углах и закоулках. И тем смелее делались иные обитатели царского терема, живущие в этих тенях.

Неясные, почти неразличимые шепотки носились по дворцу, передавая друг другу вести о деяниях захватчицы. Они рассказывали о душах юношей, которых погубила Лучия, чтобы вести жизнь вдали от речных вод. О родительнице её, что разрушила семью царскую и стала виновницей гибели царицы.

Лучия ничего не могла с этим поделать! Не другом была она здешним духам и домовым, чтобы поведать всю правду о матери. Не подчинялись они её чарам и не признавали повелительницей. Не была она своей ни людям, ни нечисти, всюду ощущала себя чужой.

В день великого праздника со столицы и самого дворца будто опала пелена тишины. И людская, и тайная жизнь забурлили с новой силой. Каждый по-своему радовался рождению нового солнца: кто веселился от души, плясал и пировал, а кто иначе…

После сытного ужина на площади перед дворцом возвели высокий костёр. Лучия помнила, что такие же костры жгли и в деревнях. В этом кривхайнцы не сильно отличались друг от друга: что цари, что крестьяне.

Вельможи и советники, их семьи, сам царь и, конечно же, Емеля образовали шумный хоровод. Артисты показывали для них представления, пели и плясали, завлекая в танцы всех, кто попадался под руку.

Лучия всё это время держалась в стороне, с презрением взирая на утомительную, бестолковую суету.