Счастье в огне - Мария Васильевна Захарова

она знать о любви, что могла в ней понимать?» И все-таки в неё верилось тогда, как поверилось и сейчас, когда случайно увидел ее на улице, когда сидел напротив неё в кафе, когда смотрел в ее бездонные глаза.

Расставшись с ней сегодня днём, Егор не пошёл на работу, он не мог ни о чем думать, кроме девушки, встреченной на дорогах войны и почти сразу потерянной, но оставившей в его оледеневшей душе какую-то теплую дорожку, по которой снова заструилась жизнь, навечно, казалось, остановившаяся. Думал ли он о ней после того, как отправил, раненую, на тот берег? – Нет. Надеялся ли на продолжение этой любви? – Нет. Любил ли он ее? – Он не знал. Тогда не знал. А сейчас? Сейчас тоже не знает. Но почему тогда так больно сейчас от сознания того, что она потеряна для него, что принадлежит другому мужчине. Причём, они скованны самыми крепкими узами из всех возможных – ребёнком.

«Ребёнок! Сколько ему – два? Три? Значит он был зачат почти сразу после того, как они расстались. Как же это было возможно? А может быть отец этого ребенка кто-то другой, а не этот юноша, бывший одноклассник, кажется?» – Егор помнил его. Тогда, в октябре сорок второго он был в его отряде, и даже ходил с ними в атаки, а потом Большаков застал их с Варей в развалинах и вынужден был вмешаться в ссору. Именно после этого выдержка изменила Большакову, и он подчинился чувству, давно уже подспудно зревшему в его душе. Именно тогда Варя стала принадлежать ему.

Дождь лил стеной, его шум смешивался с гулом в ушах Егора. Свет от полыхающих молний почти не проникал под крону дерева, и там царила такая же темнота, как в его душе. Он достал из внутреннего кармана бутылку спирта, прихваченную на тот случай, если разговор с Варей пойдет слишком трудно. Разговор не состоялся совсем. Егор отвернул пробку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Огненная жидкость опалила горло, но не сделала боль в груди слабее. Егор отхлебнул ещё, потом ещё. Боль не проходила, отдаваясь тупыми толчками в голове, смешивая мысли, не давая принять никакого решения…

10

Варя не помнила, как отработала смену, в голове царил странный туман. Боли больше не было, осталась только тянущая, пригибающая вниз пустота. Выйдя из госпиталя, она постаралась вдохнуть поглубже и случайно бросила взгляд на клумбу с буйно цветущими георгинами. Но сейчас они не доставили девушке обычной радости, вызванной сознанием того, что вокруг опять мир, опять цветут цветы в возрожденном городе. Она лихорадочно принялась обламывать сочные стебли, потому что поняла, куда пойдет сейчас. Туда, куда стремилась всегда, когда ей было плохо, в сквер, где недавно появился небольшой обелиск, а раньше стоял камень и табличка с именами. У её матери и Митьки не было могилы, куда можно было бы прийти со своими печалями, со своей болью, а нести их больше было некуда. Варе, почему-то, всегда казалось, что мёртвые всё поймут лучше, чем живые. И не надо произносить ничего вслух, подбирать какие-то слова, чтобы тебя поняли правильно. Вот и теперь Варвара устремилась туда, где были её друзья, свидетели самых трудных и самых счастливых минут её жизни.

Девушка была настолько поглощена своими мыслями и ощущениями, что не сразу заметила, что у обелиска уже кто-то есть. И только подойдя вплотную, увидела мужчину, недвижимо стоявшего с низко опущенной головой. Варя замедлила шаги, но было уже поздно – мужчина оглянулся.

– Егор… – мужчина молчал. Какое-то время он смотрел на Варю, потом опять отвернулся. Варя тоже молча подошла ближе, постояла, потом опустила на землю принесенные цветы. Они стояли по разные стороны каменной стелы, разделенные ею, и объединённые ею же. Их судьбы снова сошлись в одной точке, обозначенной сейчас холодным камнем.

– Ты часто приходишь сюда? – голос Егора звучал тихо, но отчетливо. Варя, не замечая, что он не смотрит на нее, покачала головой. Но потом все-таки произнесла вслух:

– Иногда…

– Здесь не все…

– Да… Только те, кого удалось найти. И у кого были документы… Без документов здесь тоже есть… Шестнадцать человек… Без документов…

– Ибрагимов тоже погиб, уже после… – Варя поняла после чего – после того, как ее увезли. – И Петренко. И Кузнецов. Здесь только Петренко.

– Да, он есть в списке… А сколько?.. Сколько осталось… всего? Ну после…

– Двадцать один человек. В феврале сорок третьего оставался двадцать один человек. Сколько теперь – не знаю. – Слова обоим давались с трудом, но и не произносить их было уже невозможно.

– Жена Кузьмичёва приезжала, летом сорок четвертого. – Тут Егор наконец посмотрел на Варю, и она интуитивно подняла на него глаза – взгляды их встретились и уже не могли оторваться друг от друга. Как-будто невидимый мост объединил вдруг этих людей, каждый из которых понимал, что есть возможность перейти через него и боялся шагнуть на этот зыбкий настил. – Расскажи мне, как все здесь было. Как все закончилось?

– Было очень холодно. Очень. И нам, и немцам. – Егор обошёл могилу, взял Варю за локоть и повлек за собой в глубину сквера. – Расскажи лучше, где была ты, как ты жила? – Он боялся того, что может услышать, но не задать этот вопрос уже не мог. – Я уезжаю сегодня, мне уже нужно на вокзал.

Варя вздрогнула: «Ну вот и всё. Всё. Сейчас он уедет. И всё. Зачем ему знать что-то. Теперь уже всё равно». И тем не менее она заговорила, будто используя последнюю возможность хоть что-то ещё ему сказать.

Она говорила про поезд, увозивший её за сотни километров от родного города и заснеженный город, поразивший ее своей тишиной, к которой она никак не могла привыкнуть. Потом про затерянную в глубине России деревню, про Таисию Петровну, про женщин и детей, с которыми полтора года делила еду и работу. Они шли в сторону железной дороги, и чем меньше оставалось до нее, тем ближе подходил рассказ Вари к рождению сына. Оставалось завернуть за угол и будет вокзал. Варя замолчала. Они прошли ещё несколько шагов. Вот уже и поворот. Мысли стали сбиваться, но Варя решила продолжить.

– Двадцать девятого июля было жарко. Очень жарко. И я была совсем одна. Потом появились люди. Митька родился ночью… – слов больше не осталось, горло перехватил спазм.

Егор резко остановился. Его словно обдало жаром от взрыва, в голове полыхнула вспышка света в сопровождении детского плача. «Двадцать девятое июля. Ночная атака на