Хрустальная ложь - М. Эль

— А я не покупаю. Я беру то, что само приходит. И то, что заслужил. И ты сама пришла ко мне.

Она схватила свои документы, резко развернулась и пошла к двери, её шаги были быстрыми и яростными. Но он успел сказать, прежде чем она скрылась в коридоре:

— Знаешь, девочка… ты — как выстрел. Никогда не предупреждаешь, но всегда попадаешь точно в цель. И мне это чертовски нравится.

Она не ответила. Только на секунду замерла у порога, и по губам скользнула кривая, почти невидимая улыбка.

Выстрел. Да, возможно. Но ты, Виктор, ещё не понял, что я стреляю, чтобы убить. А ты слишком живой, чтобы просто так сгореть.

Вечером, в своём кабинете, она наливала себе бокал вина, когда телефон вспыхнул сообщением, его имя уже не вызывало у неё такого раздражения, скорее — опасное предвкушение.

Ты прекрасно выглядишь в гневе.

Лилит набрала ответ:

Ты слишком самоуверен. И наивен, Энгель.

И, чуть подумав, добавила:

Береги голову. Следующий выстрел может быть не случайным. А целенаправленным. В самое сердце.

Ответ пришёл мгновенно:

Если стрелять будешь ты — я не увернусь. Никогда. Просто попади в сердце. И пусть оно будет твоим.

Она откинулась на спинку кресла, усмехнулась, глядя на огни ночного города. Впервые за долгое время ей было по-настоящему… интересно. И кажется… ей это нравится. Вся их игра. Пусть это все и глупости.

Глава 25

Три года — ровно столько длилась тишина, в которой клан Андрес жил, будто с вырванным сердцем. Три года, прошедшие с того дня, когда Валерия исчезла, оставив за собой лишь пепел и боль. Каждый день начинался одинаково: отчёты, переговоры, контроль территорий. И каждый день заканчивался одинаково — с тенью, которая витала в доме на холме, в старом особняке, где когда-то звучал звонкий, дерзкий смех Валерии.

Адель — уже со слегка серебряной сединой в волосах, но с глазами, полными неукротимой энергии — сидела в гостиной с чашкой крепкого кофе, глядя на портрет внучки, стоявший на каминной полке. Взгляд Валерии на фотографии был озорным и полным жизни.

— Она жива, — повторяла Адель с упрямством, которое граничило с безумием, её голос был твёрд, как камень. — Я чувствую. Наша внучка не могла просто так исчезнуть.

Она так кричала на дочь, за ту плохую шутку с браком. Все ведь понимали, что никто не собирался выдавать её замуж по расчету. Все, кроме самой Валерии. Девчушка и не подозревала, что это был просто спектакль, который бы заставил ее задуматься о своем поведении. Таков характер Андрес. Импульсивный, взрывной.

Валериан молчал, глядя в окно на бескрайние просторы родовых земель. Он знал — Адель чувствует точно. Но сказать это вслух значило признать, что он не смог уберечь их всех от распада, от этой кровоточащей раны, которая никогда не заживала.

Эмилия — глава клана, воплощение стальной воли — не подавала виду. Снаружи она была холодна, точна, собранна, каждый её жест излучал незыблемую силу. Но за закрытыми дверями её кабинет превращался в штаб поиска, где карты Европы были испещрены красными отметками, словно паутиной отчаяния. Фотографии, отчёты, копии паспортов. Каждая женщина с похожими чертами, каждый след — проверен. Каждая надежда — сожжена в огне бесплодных поисков.

Киллиан не говорил об этом ни слова. Боль была слишком глубока, чтобы облечь её в слова. Но каждую ночь он вставал, подходил к окну, откуда открывался вид на огни столицы, и набирал один и тот же номер, не нажимая «вызов».

Номер дочери.

Номер, который всё ещё был в его памяти, хотя теперь принадлежал кому-то другому, словно насмешка судьбы.

Он слышал её смех во снах. Видел её лицо, такое яркое, такое живое.

— Принцесса, где мой телефон? — спрашивал Киллиан у дочери, которая, стоя у плиты, заваривала ему кофе, сосредоточенно хмуря брови.

— На столе, — ответила она, не отрываясь от процесса.

— Так он же у нас с мамой наверху был! — он удивлённо поднял бровь.

— Я его забрала и выключила" — её голос стал строгим.

— Чего? — Киллиан не мог понять, что происходит.

— Ничего! Ты себя видел после командировки? — прикрикнула Валерия на отца, сейчас она была очень похожа на свою мать, с той же неукротимой энергией и стальной волей. — Я не хочу, чтобы мой папа упал от бессилия из-за чёртовой работы! Ты бледный как стена, пап!

— Лери… — Киллиан попытался возразить, но она его тут же прервала.

— А теперь сядь и ешь. Сегодня отдыхаешь, — приказала она, хотя ей было всего шестнадцать, и её взгляд не допускал возражений.

Киллиан рассмеялся, качая головой. Это было так типично для неё. Сзади к дочери подошла Эмилия, её глаза светились любовью, и обняла Валерию, целуя в макушку.

— Наша маленькая глава, уже командует нами всеми.

— Ой мам, всё. Я в школу, — усмехнулась Валерия, смущенно отмахнувшись, поцеловала обоих родителей в щеки и убежала, оставив за собой шлейф смеха и цветочного аромата.

Киллиан отвёл взгляд от окна. Нет, Валерия не исчезла. Она просто ждала своего часа, чтобы вернуться. А они ждали её. Всегда.

...

Суд был не просто суровым — он был безжалостным, словно древний ритуал, где каждый звук, каждый взгляд, каждая формулировка приговора были острыми осколками, впивающимися в душу. Это была демонстрация силы, самоутверждение тех, кто годами оттачивал свое право судить и казнить, облекая приговоры в форму непогрешимой истины. Когда она вышла из зала, это была не побитая или поверженная женщина. Она была опустошена. Уставшая до самых костей, до последнего нервного волокна, до каждой клетки, что кричала о капитуляции. Это был первый раз за долгие, изнурительные месяцы, когда ей пришлось услышать категоричное, режущее «нет». Первое дело, которое она проиграла — не просто проиграла, а видела, как оно ускользает сквозь пальцы, оставляя за собой едкий след сожаления. Бесконечные ночи без сна, когда сознание жгло, перебирая гигабайты информации; сотни поправок, переписанных и вычитанных до последней запятой; изматывающие допросы, где приходилось выжимать правду по каплям; хрупкие надежды, что она собирала по крупицам, строя аргумент за аргументом — и в один миг вся эта титаническая работа, вся стена, что она возводила годами вокруг своей репутации и непобедимости, дала трещину. Не просто дала, а с грохотом посыпалась.

Она брела по темному, еще не успевшему высохнуть от вечернего дождя тротуару, и каждый шаг был не просто движением, а новым шрамом на ее израненной душе. Липкий