Хрустальная ложь - М. Эль

— Не все невиновны, — произнес он наконец мягко, но твердо. — И это жестоко, но это правда. Ты не виновата, что не получилось. Ты делала всё, что могла, Валерия. Ошибка не всегда на твоей совести. Не всегда на твоей ответственности.

— Может быть, но у меня внутри другой голос, — шепчет она, поднимая на него глаза, полные отчаяния и какой-то дикой, необузданной тоски. — Который говорит: «Тебе нужен адреналин. Тебе нужна свобода. Тебе нужна власть». Я выросла в этом. Это кровь. Без риска — мне скучно. Я не могу жить как гражданка страны, которая скучает по закону и порядку, по рутине и безопасности. Я хочу кричать, вести за собой, брать… но как быть, когда я хочу и этого, и дома, и покоя? Как совместить? Как принять, что не всех спасёшь, и при этом не потерять себя, не утонуть в этой беспомощности?

Ее дыхание опять сбилось. Слёзы снова набегали на низкие, густые ресницы, скатываясь по щекам. И в них — не только горе, но и глубокая, мучительная исповедь: признание, что она весь этот срок жила на пределе, натягивая себя, словно струну, играя роль, которую сама одна и писала, и теперь эта струна вот-вот лопнет.

Виктор стирает ее слезу большим пальцем, касаясь щеки нежно, трепетно, как хрупчайшего фарфора. Валерия давно такого не ощущала. Это прикосновение было как лекарство, как обещание, как немой призыв сдаться и позволить себе быть.

Валерия вздрагивает от прикосновения, будто от холодного, внезапного порыва ветра, хотя в комнате было тепло. Ее глаза на мгновение устремляются в его — ищут подтверждение, ищут защиту, ищут самое главное: разрешение не быть идеальной. Разрешение на слабость. Ее голос исчезает в каше сожалений, в невнятном бормотании, а потом — снова, уже с новой, обжигающей силой, прорывается наружу.

Она открывается так, как никогда не открывалась — не друзьям, не членам клана, даже не самой себе в самые темные ночи. Она открывалась ему, Виктору, своему давнему союзнику и наблюдателю. Слова выходят рваными и тихими, полными боли, словно она вырывает их из собственной груди.

— Я думала, что могу помочь всем. Я взяла на себя слишком много, — шепчет она, и в каждом слове слышится глухое биение вины. — Я сбежала от дома, потому что не хотела быть разменной монетой, марионеткой в чужих играх. Хотя… сейчас я понимаю, что… мама, возможно, просто пошутила… Она не хотела меня продавать. А я… Я оставила их — и скучаю. Я предала их, когда ушла, когда отказалась от уготованной мне роли. Я… я — Андрес. Я — Валерия Адель Андрес, и мне стыдно. Мне больно. Я не знаю, кто я без этого храма истории, без крика столовой, без бабушкиной библиотеки, без вечной борьбы за честь семьи. Я хочу… я хочу и свободы, и власти, но не знаю, как их совместить, как быть собой и не потерять корни.

Ее голос дрожит, она делает еще один судорожный выдох.

— Я сбежала, — выдыхает девушка тихо, но с такой силой, с таким отчаянием, что каждое слово стучит в тишине комнаты, отдаваясь эхом. — Я ушла из дома, потому что не хотела быть проданной или загнана в роль, которую мне отвели не по договоренности. И я убежала от них — от мамы, от папы, от всего, что значит «должна», от всех этих обязательств. Я думала, что свобода будет чиста. Что она принесет только ветер в лицо и новые горизонты. А она… она оказалась грязной. Она оказалась тяжелой. Я скучаю. Я скучаю по их голосам, по знакомому запаху дома, по бабушкиной кухне — и при этом мне больно, что я ушла. Что я предала их. Что они выбрали Алана, а не меня, не мою силу, не мою смелость. Что я не справилась с их ожиданиями. Я виновата, правда? Может они и не выдали меня замуж насильно и это был спектакль, как урок. Мама очень любила преподавать мне такие уроки, но… все равно обидно. Я знаю, она бы так всерьез не поступила. Гребаная гордость и вспыльчивость подростковая все разрушила. Они сейчас скорее всего меня даже видеть не хотят…

Весь этот долгий, методичный контроль над собой, эта стальная дисциплина, рушится в один поток — слез, слов, восклицаний, которые смешиваются в единый, неразборчивый крик боли. Ее руки скользят по лицу, оставляя дорожки соли и влаги, прочерчивая новые линии на ее усталом лице. Она плачет вслух — горестно, истерично, без надежды остановиться, словно вся боль, накопленная за эти годы, вырывается наружу, смывая все преграды.

— Наверное… наверное, я поэтому и стала адвокатом. Чтобы доказать, что я нужна. Что я могу принести пользу и вне дома. Но… но это не помогает. Я скучаю по маме... по папе, по брату… — всхлипнула Валерия. — Очень скучаю по всем. По дяде Адри, по тете Розе, по Луизе, по дедушке и бабушке. Я очень скучаю.

Виктор смотрит на нее и видит каждую трещину, каждую щербину, каждую спрятанную рану, которая теперь обнажена. Он видит не Лилит, а Валерию, маленькую девочку, потерявшуюся между долгом и желанием, между прошлым и будущим. И в его голосе впервые звучит то, что раньше пряталось за привычными усмешками, за холодным расчетом, за его собственной маской. Там проскальзывает что-то глубокое, искреннее, полное понимания.

— Ты не плохая дочь. Ты не плохая внучка, — произносит он, его голос мягок, но крепок, как обволакивающее тепло, что наполняет комнату. — Ты не плохая глава — потому что ты ещё не пыталась быть ею в этой новой форме. В той форме, которую выбираешь ты. Ты человек, Валерия. И люди не обязаны тянуть на себе весь мир. Никто этого не просит, кроме тебя самой. Иногда достаточно просто быть.

Мужчина касается щеки девушки, поднимая ее медовые глаза, полные слез на себя. — Ты любишь их, очевидно, что скучаешь. Это совершенно нормально.

Её губы дрогнули, пытаясь выдавить хоть звук, но голос застрял тяжелым, болезненным комком в горле. Она посмотрела на него, и в этом взгляде было столько потерянности, столько детской беспомощности, что сердце сжималось.

— Я запуталась... — выдохнула она наконец, и это было признание, полная капитуляция.

Валерия впервые смягчилась полностью; в голосе звучала не привычная сталь, а усталое, почти болезненное тепло, предвестник окончательного слома. Слёзы вновь подступили к краю, грозя хлынуть новым потоком.

— Иди сюда, — тихо произнес он, и в этом было не приказание, а