Хрустальная ложь - М. Эль

влажный холод пробирал до костей, но внутри горел пожар. Дыхание вырывалось из груди тяжело, с хриплым свистом, словно она только что пробежала марафон, а ноги ощущались ватными, чужими, еле держащими ее исхудавший скелет. Сумка с документами, тяжелая, как камень, болталась на плече, оттягивая мышцы, а запах чернил и дорогой бумаги въелся в кожу пальцев, стал частью ее самой. Казалось, даже шумный, вечно спешащий город притих, окутанный ночной мглой и моросью, будто уважая ее невыносимую боль, ее одинокое поражение. Было странное, всепоглощающее чувство провала — не физического, не в карьерном плане, а глубже, гораздо глубже: пустота, которая, она знала, не заполнится ничем. Даже новыми победами.

Когда кто-то подхватил ее сзади, она вообще не поняла сначала, что происходит. Мир, и без того расшатанный, будто перевернулся: сильные, уверенные руки подхватили ее под колени и спину. Это был захват, который не давал шанса на сопротивление, но при этом был удивительно мягким, обволакивающим. Затем — плавное, укачивающее движение, и вот она уже не стоит на земле, а парит, уютно устроенная на руках у мужчины. Рядом, в полумраке фонарей, мелькнуло знакомое лицо — платиновые волосы, что всегда выглядели так, будто им чужда гравитация; взгляд, который всегда приходил вовремя, когда она уже была на грани, и всегда стоил дороже любых слов, проникая прямо в душу.

— Иди ко мне, — тихо, но с абсолютной властью, сказал он. Его голос был низким, обволакивающим, будто обещание покоя.

— Поставь меня… — начала она, пытаясь обрести опору, но голос предательски дрогнул, выдавая всю ее слабость.

— Тише, змейка, — прозвучал этот низкий, спокойный голос у самого уха, и она почувствовала его дыхание. — Ты устала. Очень устала.

Виктор.

Он держал ее на руках, словно она не весила больше пера, хотя весь день она ощущала себя свинцом. Это была странная, почти забытая легкость.

Лилит попыталась вырваться — инстинкт, привычка бороться до последнего вздоха, но его хватка была мягко-непоколебимой, как бархатная сталь: нежно, но абсолютно непреклонно. Ее слабый протест лишь заставил его крепче прижать ее к себе.

В его машине пахло дорогой кожей, изысканным деревом и легким, бодрящим ароматом свежесваренного кофе. Это был мир, полностью отличный от ее нынешнего хаоса. Виктор накрыл ее мягким кашемировым пледом, не говоря ни слова, его действия были столь же естественны, как дыхание. Город за стеклом, с его огнями, расплывался в абстрактные мазки света, создавая сюрреалистичную картину. А сердце Лилит било гулко, набатом, будто отбивая внутренний, бесконечный марш поражения.

— Я не просила, — хрипло сказала она, чувствуя себя униженной этой беспомощностью.

— Я не спрашивал, — тихо, спокойно ответил он, его взгляд был прикован к дороге, но она чувствовала его полное присутствие.

Она смотрела в окно, на ускользающие огни, и ненавидела себя за то, что не может удержать подступающие слезы. Это были слезы не от едкой горечи поражения, не от проигранного дела, а от истощающей правды собственного изнеможения, от того всепоглощающего чувства, что впервые за долгие годы ей просто не хватило сил. Она достигла предела, и это было страшнее любого проигрыша.

— Не смей, — тихо сказал Виктор, его голос был столь же уверенным, сколь и предостерегающим, будто он прочитал каждую ее мысль, каждый изгиб ее измученного сознания. — Не смей делать из этого трагедию.

— Это мое первое поражение, — прошептала она, и каждое слово давалось с трудом. — Я… я не должна была. Андрес не проигрывает.

— Никто не выигрывает всегда, девочка. Даже боги, — его голос был как бальзам.

— А я не бог. Я Андрес, — поправила она, имея в виду свою непобедимую профессиональную маску, ту броню, которую носила.

— Тем более, — Виктор улыбнулся едва заметно, этот жест был предназначен только для нее, его глаза на мгновение метнулись к ее лицу. Пальцы его легли на руль, крепкие и спокойные, но взгляд — весь, полностью — был только на ней, на ее разбитом лице.

— У тебя под глазами тени, как у солдата после войны, — сказал он, его тон был непривычно мягким. — Когда ты в последний раз спала? По-настоящему.

— Не помню, — честно призналась она.

— Значит, сегодня — запомнишь, — пообещал он.

Валерия отвернулась, пытаясь скрыть лицо, но предательская слеза всё же скатилась по щеке, прочертив горячую дорожку на холодной коже.

Дальше они ехали молча. Ее пальцы дрожали, в висках стучало, и всё же впервые за долгие месяцы ей было… спокойно. Это было не счастье, не радость, а скорее тихое, изнуренное перемирие с самой собой, момент тишины после бури. Она просто позволила себе быть.

Он довез ее до дома. В его машине она ничего не чувствовала — ни горечи, ни гнева, только этот ледяной укол всепоглощающей усталости. Он несёт ее в ее дом, а потом — удивительно спокойно, как будто это было давно обговоренным планом, самым естественным исходом вечера — забирает ее домой к себе. Она не спорит; спорить не с чем. В ее груди давно не было сил сопротивляться. Да и кому? Почему бы не позволить этому одному человеку, который всегда умеет появляться в нужный момент, быть рядом? Почему бы просто не сдаться его силе, его заботе, хотя бы на эту одну, бесконечно долгую ночь?

В его доме, ее встретило тепло. Не просто уютное, а обволакивающее, плотной, мягкой пеленой, которая медленно начала просачиваться под кожу, согревая озябшую душу. Движением руки, мужчина приказал всей охране удалиться из дома. Виктор усадил ее на глубокий, удивительно мягкий диван, обитый бархатом, и поймал ее взгляд — тот самый, что принадлежал врачу, точно знающему, как действовать в кризисной ситуации. Не паникуя, не суетясь, а с простой, надежной эффективностью: предложил чистой теплой воды, заботливо укутал в пушистую пледовую клетку, словно в кокон. Она смотрела на него из своего убежища — изможденная, с глазами, полными невыплаканных слез, почти ребенок, впервые за долгое время понимая: ей позволено быть слабой. Хотя бы на эту одну, бесконечно долгую ночь. Позволено перестать сражаться.

Виктор опустился на колени прямо перед ней, не говоря ни слова. Этот жест был сам по себе удивительным — сильный, властный мужчина склонялся перед ней. Молча, с предельной сосредоточенностью, он начал расстегивать тонкие ремешки ее туфель — ее боевых доспехов, неизменного атрибута ее непобедимого образа.

Ее дыхание сбилось. Сердце глухо стукнуло где-то под ребрами.

— Что ты делаешь? — вырвалось у нее глухо, почти шепотом, словно сам звук был слишком тяжел.

Он не ответил, лишь продолжил свое действие. Снял одну туфлю, затем вторую, бережно отставив их в