Хрустальная ложь - М. Эль

сторону. Его пальцы коснулись ее щиколотки — осторожно, почти почтительно, словно он прикасался не к уставшему телу, а к ее надломленному сердцу. Валерия почувствовала тепло его кожи, легкое прикосновение к ее холодной, напряженной плоти. Каждое его движение было настолько внимательным, настолько выверенным, что разрушало ее последние защитные барьеры. Она хотела отступить, дернуться, сказать что-нибудь язвительное, в привычной манере отрезать, что сама справится, что не нуждается в помощи. Но не смогла. Не было сил. В этот момент, впервые за много лет, она просто позволила. Позволила себе быть беспомощной, приняла его заботу как воздух.

Он кормил ее тихими ложками домашнего бульона, который был таким теплым, таким насыщенным, что казалось, будто он растворяет усталость, стекающую по пищеводу прямо в каждую клетку ее тела, принося облегчение. Каждый глоток был маленькой победой над изнеможением. Он перекладывал на плечи ее жесткий, деловой пиджак, снимая его с заботливой улыбкой, когда она ненароком застонала от напряжения, высвободившегося в ее плечах. Потом, тихо и без лишних слов, он снял с себя рубашку, и, протянув ее Валерии, предложил: «Переоденься в мою». Она смутилась, эта интимность была слишком непривычной, но взяла предложенную ткань. Его рубашка — огромная, мягкая, хранящая теплый запах табака, легкой мяты и его собственной кожи — накрыла ее, словно защитный панцирь. И в ней она впервые за долгое время почувствовала себя не как воин перед боем, а как просто человек. Уязвимый, уставший, но все еще живой.

Она сидела на краю дивана, не в силах расслабиться полностью. Пальцы в кулаке сжаты до белости, напряжение все еще сковывало ее, и всё в ней дрожало — не только руки, которые едва держали кружку, но и голос, что едва мог выдать шепот, и взгляд, который не мог сфокусироваться, и та стальная рельса в груди, та непоколебимая ось, которой она привыкла мерить мир и свою силу. Она чувствовала, как эта рельса вибрирует, словно под ударом молота, грозя рассыпаться на куски. Вокруг была его тишина, его спокойный, надежный дом, но внутри нее — записанная за три с половиной года тишина, та, в которую она прятала все свои страхи, боли и сомнения, вдруг лопнула с оглушительным, внутренним грохотом, выпуская на свободу бурю, которую она так долго сдерживала.

Виктор опустился на диван рядом с ней, но не слишком близко, давая ей личное пространство, хотя его присутствие обволакивало. Он тихо спросил, словно испрашивая разрешение прикоснуться к ее боли:

— Почему ты так? Что случилось сегодня, Рия?

Она сделала судорожный вдох, пытаясь поднять лицо, но оно предательски горело и было мокрым от слез, словно весенний дождь пролился прямо на ее кожу. Первая фраза вырвалась, короткая, как выстрел, как удар, от которого не успеваешь уклониться:

— Я проиграла, — шепчет она, и в этом шепоте была вся горечь мира. — Я… я не смогла.

Он сел напротив нее, прямо на ковер, чтобы их взгляды были на одном уровне. И впервые за все их знакомство он не спросил о деле, о деталях процесса, о причинах поражения. Он спросил о ней. Не о ее неимоверной ловкости в суде, не о ее обширных связях, не о стратегии. Он спросил: «Почему ты так расстроена?» Виктор слушал, не перебивая, его глаза были бездонными, внимательными. Его голос — не анализ, не холодный судейский приговор, а голос инструктора, который точно знает, как обращаться с людьми, у которых переломлено дыхание, кто задыхается от невыносимой ноши.

Сначала это были просто слова, обрывки фраз, которые она выталкивала из себя. Потом казалось, что слова отвечают эхом в ее собственной груди, многократно усиливаясь, и тот невидимый рубеж, который она годами удерживала между собой и своими эмоциями, вдруг обрушился. Голос ее сломался, превращаясь в хриплый, надрывный стон. Она прикрыла лицо руками, пытаясь спрятаться от мира, и хрипела: «Нет, нет, нет», — будто отталкивала не только воспоминание о сегодняшнем дне, но и все прошлые, скрытые поражения. Куски ночей без сна, что она провела над бумагами, выплескивались наружу: строчки дел, до сих пор горящие в памяти; холодные, равнодушные глаза присяжных, в которых она читала свою беспомощность; лица тех, кого она защищала и кого, как ей казалось, не спасла. На самом деле, это было не столько поражение в суде, сколько осознание масштаба ее собственной беспомощности перед несправедливостью, перед системой, перед судьбой.

Потом — уже не шепот, а крик, теплый, режущий, полный отчаяния и боли:

— Я пыталась! Я не ела! Я не спала! Я убивала себя, чтобы сделать правильно, чтобы добиться справедливости, и все равно — проиграла! Как можно жить, когда ты не можешь помочь тем, кто тебе доверился?

Ее плечи, давно не знавшие покоя, сейчас вздрагивали под каждым судорожным вдохом, под каждым рыданием. Слезы текли свободно, не прося разрешения, не стесняясь, смывая последние остатки ее непроницаемой брони. В Викторе что-то сжалось — не сострадание театральное, показное, а простая, человеческая боль: смотреть, как хищник, привыкший к абсолютному контролю, к точной выверенности каждого шага, превращается в напуганное дитя, и нет никакого способа отдать ей обратно прежнюю стальную выдержку, которой она так гордилась.

Валерия опустила лицо в ладони, и голос стал другим — честным, раскрытым, пугающе уязвимым, словно она обнажила свою самую глубокую рану.

— Три с половиной года… — начала она, и слова словно выталкивались из души, каждое из них было тяжелым, словно камень. — Три с половиной года я держала это в себе. Я не показывала никому, как боюсь. Я не давала никому увидеть, что меня может ломать не пуля и не нож — а неспособность спасти. Неспособность защитить. Я копила и копила это чувство. И вот — я проиграла. И я поняла, что я не могу помочь всем. Я не всем Мессия. Я не могу стать их абсолютной безопасностью. Мама могла, бабушка могла… Они были защитой. Я — ничто, если не могу… Я ничего не могу…

Девушка задыхалась, и в ее голосе слышался надрывный стон, полный ужаса: воспоминание о тех девушках, чьи имена она больше не сможет стереть из памяти. Одно за другим приходили лица: их глаза, умоляющие о правде, об искуплении; их обнаженные, беззащитные души перед судом, когда у нее не было достаточно доказательств; те, чьи жизни, как ей казалось, она потеряла в бумагах, в своих промахах, в нюансах законодательства. Под этим грузом она словно хрупкая посуда, по которой прошлась молотком времени, готовая рассыпаться на мельчайшие осколки.

Виктор не говорил громко.