Хрустальная ложь - М. Эль

Виктор просто притянул её к себе, медленно, с такой деликатностью, что позволял ей самой выбрать: сопротивляться или нет. Он обнял её крепко, но нежно, молча. В его объятиях не было слов, только безмолвная поддержка, и она, словно измученный ребенок, стала засыпать, уткнувшись в его грудь. Это было неосознанное, инстинктивное движение.

Она не сопротивлялась. Не было ни сил, ни желания, ни даже мысли о борьбе. Тепло его груди, ровное, успокаивающее дыхание, проникающее под кожу, тишина, обволакивающая их двоих, — всё это оказалось слишком живым, слишком человеческим, слишком реальным после ее ледяной, отстраненной жизни.

И впервые за много, много лет Валерия Андрес, дочь стали и огня, наследница европейского клана, позволила себе выдохнуть. Глубоко, полной грудью, отпуская все напряжение. Она позволила себе быть просто женщиной, просто человеком, который нуждается в защите.

Она уснула в его объятиях, ее дыхание стало медленным и глубоким.

Мужчина ещё долго сидел, не двигаясь, лишь глядя на ее лицо — без маски, без холода, без тех жестких линий, что обычно делали ее неуязвимой. Сейчас она выглядела такой хрупкой, почти прозрачной.

Потом, с осторожностью, которая была непривычна для его обычно решительных движений, он поднял ее на руки, понёс в спальню, не нарушая ее сна, и бережно уложил под одеяло. Поправил подушку, чтобы ей было удобнее.

На мгновение задержался, глядя на нее, на ее мирное, умиротворенное лицо — и впервые в его глазах не было ни тени охоты, ни жажды контроля, только глубокий покой, который он дарил ей.

Виктор склонился и тихо сказал, почти шепотом, который мог слышать только спящий человек:

— Отдохни, змейка. Мир подождёт.

А сам ушёл спать в гостевую комнату, оставив дверь спальни открытой — на случай, если она снова проснется в страхе или от того жуткого чувства пустоты, что преследовало ее столько лет. Он знал, что даже во сне ее могут настигнуть призраки поражения, и был готов быть рядом.

И принимал ее такой.

Утром она проснулась в его рубашке. Пуговицы были приоткрыты, обнажая ключицы, волосы спутаны на подушке, разметались по плечам, и в груди неожиданно дрогнуло что-то детское, почти забытое: впервые позволить себе быть уязвимой. Позволить себе уснуть в чужих объятиях, без контроля, без страха. Тёплое одеяло, полутень, рубашка, чужая и до смешного большая, сползшая с плеча. Рукава закатаны неловко, ворот расстёгнут, ткань пахнет им — сигарой, ветром, кожей и чем-то неуловимо спокойным.

Она моргнула. Несколько раз. И тихо пробормотала, хрипловато:

— Господи, Андрес, во что ты опять ввязалась?..

Валерия покраснела, заметив, что выглядит нелепо в этом одеянии, которое было ей слишком велико, и хотела встать, не желая, чтобы он ее такой увидел. Но откуда-то снизу, с кухни, донесся удивительный запах — аромат пряностей и томлёного томата, который нежно потянул ее, словно невидимая нить, к источнику тепла и жизни.

Виктор уже был там, в своей небольшой, но удивительно уютной и функциональной кухне, и снимал с огня блюдо, которое пахло родиной, пахло ее детством, ее корнями. Это была настоящая итальянская фриттата с ароматными травами, рядом ждали хрустящие тосты и дымящийся капучино. Именно такие запахи, теплые и обволакивающие, впитала она в детстве в доме бабушки Андрес, вдали от Нью-Йорка. Вид ее, появившейся в его слишком большой рубашке, с растрепанными волосами и смятым ото сна лицом, вызвал у него такое мягкое выражение, какое он редко позволял себе показывать кому-то. Это была не просто улыбка, а целый мир нежности, мелькнувший в его глазах.

— Ты похожа на маленькую принцессу, — сказал он, и это прозвучало не как насмешка, не как колкость, а как комплимент, чуть робкий, почти несмелый. — Ты хочешь кофе?

Она села за стол, чувствуя себя неуклюжей, но странно свободной. Первый глоток крепкого кофе дал ей не только физическую силу, но и некое внутреннее разрешение. И смех, первый настоящий, искренний смех за многие дни, рванул из неё — мягкий, короткий, но такой чистый. Он наблюдал за ней, и в его взгляде было что-то серьёзное, что-то глубокое, что-то, что выходило за рамки их обычной игры.

Запах кофе и трав держался в воздухе, как обещание нового дня, новых возможностей. Утро казалось нереально мягким, окутанным какой-то сказочной дымкой — лучи солнца пробивались сквозь прозрачные шторы, отражались в начищенной посуде, в хрустальных бокалах, в ее волосах, рассыпавшихся по плечам, делая их золотыми. Валерия сидела за большим дубовым столом, босая, в его рубашке, чуть великоватой, и в первый раз за долгое время позволила себе не думать о делах, о клиентах, об оружии, о прошлом и будущем. Просто быть.

Виктор стоял у плиты, в небрежно закатанной рубашке, помешивая что-то на сковороде, завершая приготовление.

Он выглядел расслабленным, почти домашним, совершенно не похожим на главу влиятельной криминальной империи.

И это пугало её. Пугало, насколько естественно и органично он смотрелся здесь, рядом с ней, в этой уютной утренней идиллии.

— Ты точно не подсыпал туда яд? — лениво спросила она, откинувшись на спинку стула, пытаясь вернуть привычную колкость.

— Конечно, подсыпал, — ответил он так же спокойно, не поворачиваясь. — Но только щепотку. Чтоб ты не заскучала.

Валерия усмехнулась. Он знал ее.

— Как романтично. И всё-таки странно — видеть, как глава американской мафии жарит яйца с травами.

— Адвокат мафии говорит о странностях? — он поднял бровь, наконец поворачиваясь к ней. — Я вот, например, думал, что ты питаешься исключительно кофе и местью.

Она рассмеялась — тихо, искренне, без всякой фальши.

Это был тот смех, который редко слышал кто-то, кроме Виктора, смех, который она позволяла себе только в моменты крайней усталости или подлинного веселья.

— Ria, — шепнул он, впервые называя её по-своему, почти нежно. — Если бы ты знала, как тебе идёт этот смех…

Он налил ей ещё кофе, поставил перед ней тарелку с фриттатой и с лёгкой, почти нежной улыбкой сказал:

— Bon appétit, ma belle diablesse.

Она моргнула, нахмурилась, пытаясь понять его слова.

— Что ты сейчас сказал?

— Комплимент, — невинно ответил он, наливая себе кофе.

— Переведи, — потребовала она, чувствуя, как внутри зарождается игривый спор.

— Хм... «Моя прекрасная дьяволица».

Она приподняла бровь, ее взгляд стал хищным.

— То есть ты решил, что можешь меня оскорблять на красивом языке?

— Я решил, что правду нужно называть своими именами, — парировал он, глядя прямо ей в глаза, не отводя взгляда.

Валерия хотела ответить язвительно, по привычке, но уголки губ всё же дрогнули, предвещая улыбку.

— Осторожнее, Энгель. В следующий раз я могу проверить, как ты звучишь, когда дьяволица