Титус, наследник Сан-Маринский - Ольга Александровна Власова

– все от Бога. Если собрался уйти – значит, есть на то его воля. Молча выдали на дорогу хлеба и немного серебра. Огорчился, пожалуй, только наставник, обучавший Титуса военному ремеслу. Ветеран палестинских походов, с лысой головы до волосатых ног покрытый шрамами, каждый с историей на час-полтора. Титус был для него чем-то вроде ходячих чудесных мощей. Обезьяна, что прямо на глазах разогнулась, расправила плечи и превратилась в человека.

– Ты ведь, мать твою, даже не знал, что при ударе мечом надо выставлять одну ногу вперед! – вспомнил он с удовольствием неуклюжую заготовку, принятую в работу три года назад.

– Да, я очень поменялся с тех пор, – рассеянно согласился Титус, но следом пришла саднящая мысль: зачем, ради чего, когда все проиграно и потеряно?

Пожав так многому научившую его руку, он закинул за плечо полупустой мешок, легко вместивший жалкие пожитки послушника. Завернутый в холстину каравай черного хлеба, несколько головок чеснока, большой нож, старое одеяло и перевязанную шерстяной ниткой рукопись наследника Сан-Маринского. Когда сделал первый шаг к монастырским воротам, словно отраженное в зеркале, вспомнилось утро, когда его выгнали из замка.

Я еще вернусь.

Он усмехнулся без радости, вспомнив то обещание. Прежняя обида выветрилась без следа. Архивариус ведь и правда ошибся в нем, доверив рукопись бездарю и дураку. Мысль о возвращении в замок казалась теперь одной из тех небылиц, которые Титус придумывал для раненых. Обличье неприметного Навозника, выстраданное в поле, на кухне, в лазарете, приросло, прикипело к телу. Он, Навозник, не понимал, зачем и куда надо уходить. Титус почти заставил себя выйти за ворота монастыря.

Дорога на север вдоль побережья, грунтовая колея шириною в две повозки, вовсю праздновала приход весны. Украсила себя по этому поводу веселой, яркой каймой из свежей травы – пусть скоро та выгорит, пожухнет на жестком южном солнце, а потом и вовсе закопается под слой тяжелой, серой пыли. Но пока все-все, включая Титуса, были приглашены на продолжавшееся почти круглые сутки весеннее празднество с птичьими хорами и цветочными карнавалами. Под вечер, когда солнце скатывалось за горы, придорожные акации и кипарисы начинали безбожно благоухать – так, что набальзамированное их ароматами тело было готово, кажется, презреть закон всемирного тяготения и воспарить в воздух. Даже воображаемый Архивариус, время от времени появлявшийся рядом, выглядел уже не столь отстраненно. Бросал в сторону Титуса одобрительные взгляды и вроде бы даже один раз подмигнул из-под толстых стекол очков.

Чтобы сберечь скудную стопку монет в мешке, Титус ночевал под открытым небом, улиткой втягиваясь в короткое, латаное-перелатанное одеяло из шерсти, из-за старости даже растерявшее тяжелый запах. Но на третий день погода испортилась, зарядил унылый бесконечный дождь. Пришлось укрыться на постоялом дворе с интригующим названием «Рай для усталого путника». Вывеска изображала трактирщика, вручавшего, видимо, тому самому усталому путнику с котомкой за плечами целую копченую свиную ногу и кружку с пивом. Снизу к вывеске двумя цепочками была прикреплена качавшаяся на ветру деревянная табличка: «Проверено инспектором постоялых дворов № 5 наследника Сан-Маринского. Еда мерзкая, но не опасна, комнаты годятся для проживания простолюдинов». Внутренности постоялого двора, душные и жаркие, скорее напоминали ад, а не рай. Внизу, в трактире, набилось человек пятьдесят разного люда, местного и заезжего. У неисправного очага, примерно половину дыма направлявшего на копчение собственно гостей, сушилось на вешалах мокрое вонючее тряпье. Комнаты для сна ютились на втором этаже – крохотные клетушки размером со склеп, отгороженные тонкими дощатыми стенами. Осмотрев каморку, что размерами оказалась меньше его кельи, Титус без особого желания спустился вниз на ужин и скромно устроился с краю длинного стола. В ожидании трактирщика осторожно приглядывался к публике вокруг. Как раз поблизости от него, хватая поочередно за одежду то одного, то другого соседа, изливал душу здоровый, как медведь, безбожно пьяный крестьянин со свернутым набок носом и круглым, будто арбуз, пузом:

– Лысый Андреа проиграл мне десять кружек пива… Можете позавидовать… сегодня я пью за его счет… С месяц назад мы поспорили, поднимается ли вода в море… Так вот, вчера его огород превратился в соленое болото! Можно прямо на грядках солить огурцы… Ха-ха!

Титус представил, как кривоносый, хлюпая ногами и грязно ругаясь, бродит по затопленным грядкам, выхватывая время от времени из воды огурец и с жадным хрустом перекусывая его пополам. Тот между тем, позабыв радость от выигрыша, через какое-то время впал в беспричинную ярость и, схватив очередного собутыльника за грудки, принялся надрывно орать:

– Почему поднимается вода?! Какого черта мы должны терять свою землю и голодать?! Кто за это ответит?!

Тут в зале чудесным образом повисла полная тишина. Оставив свои разговоры и тарелки, все дружно развернулись и уставились на кривоносого, будто до того лишь искусно притворялись, что слушают вовсе не его. На Титуса же навалилась дурнота – совсем как тогда, ночью в монастыре. Он с отвращением уперся взглядом в свою плошку с бобовой похлебкой. Вместо черных бобов почудились копошащиеся в вареве живые гигантские сороконожки. Когда же в полной тишине раздался чей-то голос, от неожиданности он утопил в тарелке ложку.

– Творец мира оставил нас. Перестал поддерживать жизнь своим дыханием. Потому стихии вновь соединяются в одно, как было в начале времен. Вода, земля, воздух и огонь – все опять сольется воедино!

Головы как по команде развернулись к очагу, где в облаке смрадного пара от сохнущего тряпья, спиной к веселой компании, сидел высокий худой постоялец в монашеской хламиде. Слова он произносил громко и торжественно, как произносят в суде приговор. Могло даже показаться, что факт разрыва отношений между людьми и творцом мира не ужасает его, а, напротив, завораживает и даже восхищает. К остальным он так и не повернулся, будто разговаривал сам с собой. Его ответ – непонятный, да еще свысока – только раззадорил пьяницу с кривым носом. Он пришиб кулаком стол, заорал:

– Чем же мы так обидели твоего распрекрасного творца?! Какие у него к нам счеты? Не смеши, монах… Разве пялюсь я на букашек, что снуют у меня под ногами?

Видимо желая на деле продемонстрировать отношение творца всего сущего к ничтожным людишкам, он смачно плюнул перед собой, ненароком угодив прямо в Титуса. Приятели кривоносого пришли в восторг оттого, как ловко тот уел монаха, и немедленно потребовали от трактирщика еще пива, дабы отпраздновать этот успех. Сквозь их радостные вопли Титус едва расслышал, что ответил человек в черном:

– Букашкой, болван, стал ты по собственной глупости… Человек есть пятая и главная стихия, что должна была соединить остальные четыре. Хотя,