Что такое хорошо - Евгений Семенович Штейнер

опиралась, в частности, на экспериментальные наблюдения в детских домах и детских садах. Из этих исследований вытекало, что пролетарские дети не принимают сюсюканья даже на производственные или интернациональные темы. Так, например, после чтения книги «Алешины галоши» воспитательница спрашивала: «Понравилась вам сказка?» Дети же в ответ на это кричали: «Не понравилась, другую читайте, другую. Про Ленина читайте нам»[337]. И то: новое время – новые песни.

Кстати об интернационализме. Отмеченный нами во Введении инфантилизм авангардной стратегии проявлял себя в таком общем месте детских книжек 1920‐х годов, как уподобление негров и прочих туземных детей природы, с одной стороны, детям, а с другой – пролетариям. Сознание и тех, и других, и третьих было в равной степени (хотя и на разный манер) мифологичным, что, с одной стороны, отъединяло колониальных туземцев, детей и пролетариев от господствующего в западном обществе типа рационалистической ментальности XIX века, а с другой – объединяло между собой. Отсюда рождалось убеждение, основанное на нерефлексирующей вере, что

Дети всех племен и стран –

За рабочих и крестьян![338]

Целенаправленное формирование пролетарской социальной мифологии отводило рабочим и крестьянам роль новорожденной, чистой, как дети («Ибо таковых есть Царство Небесное» – Мф 19: 14), революционной силы. Соответственно, дети как таковые (а особенно сугубые, так сказать, дети – детки-разноцветки) были типологически родственны рожденным бурей строителям нового мира. После чего с полным правом идеологи «детского Интернационала» (то есть малого Коминтерна) заявляли:

С нами Африка и Азия,

Берегись ты, буржуазия![339]

Показательно здесь объединение утопической авангардной ментальности с незападными и архаическими мифологическими традициями[340]. По прошествии десяти с небольшим лет, когда советская мифология уже достаточно утвердилась в массовом сознании, ее изначальную простоту можно было достаточно безопасно для основного мифа разжижить и декорировать западной буржуйской мишурой. В начале 1930‐х органическое неприятие левого революционаризма пришедшими к власти в результате великого сталинского перелома бюрократами приняло статус руководства к действию. В упоминавшемся постановлении ЦК ВКП(б) говорилось:

Детская книга должна быть по-большевистски бодрой, зовущей на борьбу и победу. В ярких и образных формах детская книга должна показать социалистическую переделку страны и людей и воспитывать детей в духе пролетарского интернационализма[341].

Эти заповеди кажутся странными, если воспринимать их буквально и одновременно помнить об авангардно-конструктивистском базовом тексте, который эти заповеди в наибольшей степени и воплощал. Недоумение исчезает, если понять, что речь в партийном постановлении шла о сугубо формальных моментах – шел спор о стиле, и, как водится, наиболее яростному порицанию подверглись вчерашние правоверные соратники.

Ситуация в детской книге оказалась как две капли воды похожа на положение дел, сложившееся в начале 1930‐х годов во всех больших искусствах. После известных постановлений об унификации и централизации литературы и искусства наступила новая специфическая фаза актуального художественного стиля. Жестоковыйная старая гвардия молодых художников менялась тоже, но не столь быстро, чтобы соответствовать поэтике генеральной линии – слащаво-героическому соцреалистическому лубку.

9 сентября 1933 года последовало Постановление ЦК ВКП(б) «Об издательстве детской литературы», где отмечалось, что «недостатки детской книги, отмеченные в ряде решений ЦК ВКП(б), остались до сих пор неустраненными»[342]. Поэтому предписывалось «сконцентрировать издание детской книги в специальном детском издательстве», а уж там «решительно улучшить оформление книги, искореняя халтуру и формалистические выкрутасы».

Осталось заметить, что, хотя халтуру и выкрутасы искореняли ежовыми рукавицами (так, в 1934 году была арестована и в 1937‐м расстреляна в лагере близ Караганды В. М. Ермолаева, один за другим уходили из искусства и жизни ее товарищи обэриуты и мн. др.), рецидивы анахронического художественного мышления еще встречались. Это вызвало в 1936 году очередную погромную кампанию, начавшуюся статьей «Мазня вместо рисунков» («Комсомольская правда», 15 февраля 1936) с кульминацией спустя две недели в редакционной статье газеты «Правда» под названием «О художниках-пачкунах» – о В. В. Лебедеве и художниках его круга[343]. Лебедев сумел перестроиться и выжил. «Стройка» его рисунка (специфическое лебедевское выражение 1920‐х годов) оказалась достаточно пластичной, чтобы подвергнуться коренной перестройке. Лебедевские последующие умильные пухленькие девочки и полосатые киски нимало не напоминали больше плакатных матросов или плоских разрубленных жирафов[344].

Глубоко характерно, что еще за три года до этой статьи Лебедев написал большую живописную серию «Девушки с букетом». Эти девушки разительно отличались от его «балерин» 1920‐х годов. Новая серия была репрезентацией (и презентацией) обильного и дебелого дубоватого тела, зрелосоветского тела: застывших победительниц, которые олицетворяли иератическую статуарность физкультурниц ГТО – эту новую имперскую парадность и классику[345].

Жутким олицетворением и апофеозом новой реальности середины тридцатых годов в детской книге может служить малоизвестная книжка «Катина кукла» с текстом А. Введенского (М.; Л.: Детиздат, 1936). Впрочем, текст бывшего обэриута совершенно незначителен и неважен – это незамысловатый рассказ про то, как живет кукла девочки Кати. Намного важнее – иллюстрации. Это постановочные фотографии (Г. И. Грачева) с пластмассовой куклой в платьице, помещенной в реальные интерьеры: на фоне забора, кустов, за столом… Когда художественную условность толка двадцатых годов – плоских однотонных марионеток – в искусстве отменили, на смену им пришел «реализм», конструировавший реальность из внешне правдоподобных неодушевленных объектов-кукол. Застывший неживой манекен полностью заменил рисунок со всеми его неправильностями (или юмором, гротеском, лирикой) и вытеснил живых детей – устроив вместо них «живые картины» с куклами. Парадоксальным образом официальное советское стремление к «правильной» машинно-статуарной красоте сближается здесь с сюрреалистическими (а иногда достаточно патологическими) опытами с куклами и фотографиями Ханса Белмера, начатыми примерно в то же время[346].

На этом историю революционной бури и натиска в советской детской книге можно считать законченной. Обновление, а точнее, диалектический возврат к лучшим (то есть архетипическим) образцам искусства книгоиздания 1920‐х наступил с началом 1960‐х. Тогда, когда свято и несмело верили, что все было хорошо, пока не пришел плохой товарищ Сталин, обращение к отечественному революционному авангарду казалось возвращением к истокам, откуда можно наконец идти дальше, дальше, дальше[347]. (К тому же оттепельный суровостильный период советского искусства совпал с модифицированным рецидивом конструктивизма в искусстве западном начала 1960‐х, что также дополнительно повлияло на искусство хрущевского времени. Впрочем, это уже не наша тема.)

Итак, великий художественно-эстетический эксперимент в искусстве 1920‐х годов, нашедший полное и вполне артикулированное выражение в искусстве иллюстрирования и конструирования детской книги, не привел к тому, за что боролись. Или привел – только действительность оказалась страшнее и беспощаднее, грязнее и неэстетичнее, нежели конструктивистское конструирование будущего. Совершенно неисторично было считать, что все было полностью уничтожено тупыми и злобными невеждами, пришедшими неожиданно к власти. Такой финал был закономерен; может быть, в иных условиях это случилось бы в более отдаленные сроки и в менее кровавой форме. Закономерен, ибо прославление (пусть даже амбивалентно-пугливое) машины, схемы и плана, оголтелого продвижения вперед не могло не привести к девальвации простых и старых человеческих ценностей.

Пламенем алым –

В небе заря…

Время настало

Шагать в лагеря! –

пел комсомольский поэт Жаров в середине 1920‐х в песне, так и называвшейся – «В лагеря». Время действительно скоро настало, и взвились кострами советской инквизиции синие ночи, ясные зори и светлые пути, на которых горели дети рабочих и другие дети народа, воспитанные на революционно-производственных книжках с картинками и не вполне понимавшие, что происходит. А произошло то, что пожар (это который «на горе всем буржуям») раздули действительно непомерный. И требовались для него и лес, и щепки…

«Левые» художники 1920‐х годов, занимаясь художественным конструированием эпохи, оказались в итоге в положении кафкианского строителя машины для экзекуций. Они стали в свой черед лишь новым