Король Людовик Святой - Сергей Евгеньевич Вишняков

В темнице стоял полумрак, лишь узкое отверстие в стене ближе к потолку, напоминающее бойницу, пропускало свет с улицы. Бертран становился под луч падающего света и осматривал свою культю – не загнила ли. Она болела постоянно, он чувствовал, что рука его жива, и ему казалось, что он даже может пошевелить пальцами. Хвала сарацинским лекарям, они знали толк в ампутационных ранах и вовремя полечили так, что рана смогла затянуться. Глядя на свое уродство, Бертран приходил в бессильную ярость. Теперь он – как его дед, только у Гвидо д'Атталя руку по локоть отрезали, а ему всего лишь кисть. Слух сразу стал хуже без отрезанной ушной раковины. Бертран мог только догадываться, как жутко он выглядел со стороны без уха и кисти.

Под вечер, когда света в тюрьме стало совсем мало, дверь открылась и на пороге появился Анжольра. Он не хотел входить. Тюремщик грубо втолкнул его внутрь. Анжольра шатался. Бертран подбежал к нему и поддержал, иначе бы он упал. Бертран увидел остекленевшие глаза и перекошенный рот Анжольра.

– Что с тобой? Что они с тобой сделали?

Бертран оглядел товарища – руки на месте, на лице ничего не отрезано, ноги тоже целы. Но даже в полумраке Бертран различил, что штаны Анжольра спереди и сзади полностью пропитались кровью. Не зная, что говорить, можно ли что-то спрашивать, он обнял Анжольра и осторожно привел к стене, он хотел его усадить, но Анжольра отказался, резко замотав головой.

– Больно. Так больно, что и не сказать словами, – еле вымолвил он. – Я больше не могу жить. Я сейчас умру.

– Послушай, Жан, ну ради Жаклин… Надо как-то держаться! Нельзя умирать. Что они с тобой сделали? Откуда кровь? Жаклин ждет тебя, и ребенок уже родился у вас!

Анжольра посмотрел на Бертрана долгим слепым взглядом, словно из другого мира, губы его исказились в подобие улыбки.

– Жаклин, ребенок… Благослови их Бог.

Бертран не ожидал, что Анжольра неожиданно дернется, и потому не смог его остановить. Анжольра быстро преодолел несколько шагов до противоположной стены и с силой ударился в нее головой. Окровавленный, он упал, немного подергался и затих.

Бертран не мог поверить в его самоубийство. Гнев и ярость закипали в нем. Он и хотел, и боялся посмотреть, что вытворяли с его товарищем сарацины. Невозможно было не пожалеть Жана де Анжольра, прожившего короткую и совсем несчастливую жизнь, где ни в чем бедному шевалье не сопутствовала удача – ни в любви, ни в войне, ни в смерти. Не нужен он был отцу, не смог обеспечить возлюбленную, много голодал, в бою не прославился, попал в плен и не смог жить после издевательств.

– Твари! – закричал Бертран. – Подлые сарацинские ублюдки! Чтоб вас всех черти на том свете на горячих сковородках драли! Дайте мне меч, или вы не мужчины? Я буду биться с вами и левой рукой!

Дверь открылась, и появился толстый тюремщик. Бертран бросился на него, но сил не хватило, чтобы начать борьбу. Тюремщик отбросил Бертрана одним ударом руки, а потом долго избивал ногами, пока Атталь не отключился.

Когда он пришел в себя, в темнице никого не было – ни трех пленников, ни тела Анжольра. Начались долгие мучительные дни голода. Один раз в два дня тюремщик кидал Бертрану черствый кусок лепешки да ставил кружку воды. Бертран лежал целыми днями, думая, что, если он не станет двигаться, есть будет хотеться меньше. Но есть хотелось. Мучительно ныл живот, постоянно кружилась голова, Атталь долго и протяжно скулил, лежа под дверью и прося еды. Но ее приносили строго раз в два дня. Хотелось пить. Одна кружка воды не могла утолить мучительную жажду.

Он понимал, что если остальных, скорее всего, быстро казнили, то ему уготовили тяжелую страшную смерть от голода и жажды. Ни оставалось никаких иллюзий, что это именно так. Он все время лежал в полузабытьи, тихо стоная и молясь, пока мысли не путались и он не забывался мутным сном с постоянными бредовыми сновидениями.

Однажды он как наяву увидел отца Филиппа, расплакался и попросил его спасти из темницы. Капеллан, пригрезившийся ему в самом темном углу камеры, вдруг двинулся на него, осененный светом, и сказал, что не хочет ли Бертран покаяться в грехах.

– Я не знаю, отче, в чем мне каяться. Я не совершил ничего дурного.

– Подумай хорошенько, – строго ответил Филипп.

– Я не могу думать, отче. Я голодный и хочу пить. Каждая мысль отнимает у меня силы.

– Это не ответ, мальчик мой. Бог терпел и нам велел. Подумай о своих грехах.

– Да нет их у меня, нет!

– А убийства ты забыл?

– Да я никого не убивал, отче. Ни одному христианину я не причинил никакого вреда!

– Ты думаешь только про христиан?

– А как же еще? Разве убивать сарацин – грех? Папа римский говорил же, что убивать сарацин не грех, да и все священники тоже, те, что святую войну проповедуют.

– Так, может, они страшно заблуждаются? Они могут не знать истины.

– А кто знает?

– Бог.

– Да чего ты хочешь от меня, отче? Если ты дашь мне хоть глоток воды и кусочек хлеба, я готов в чем угодно каяться!

– Так не пойдет, Бертран, – очень сурово процедил капеллан Филипп. – Только искреннее раскаяние может быть принято.

– Ну и убирайся ты к дьяволу, Филипп! – вскричал в пустоту Бертран. – Я чист! Я воин Господа!

День, в который должен был тюремщик принести кусок лепешки и кружку воды, прошел, но дверь никто не открыл. Бертран стучал, пока хватило его скудных сил, но за дверью царило безмолвие. Стало понятно – его решили окончательно уморить.

Бертран подполз к лучу света, пробивавшемуся из отверстия под потолком, и сел, чтобы в последний раз посмотреть на него. Лучше было умереть хоть под маленьким лучиком, чем в полной тьме. Бертран почти ничего не соображал. Но платок, сотканный Катрин, он держал всегда у себя на шее, и теперь прислонил его к потрескавшимся, сухим, как почва египетских пустынь, губам и стал ждать смерти. Платок давно превратился в грязную, вонючую тряпицу, но Бертрану казалось, что он пахнет прекрасно и напоминает ему невообразимо далекое прошлое, когда он говорил с Катрин, держал ее за руку и один раз поцеловал.

Вдруг что-то больно ударило его в голову. Бертран машинально нащупал рядом с собой предмет, это был маленький камушек. Кто-то бросил его сквозь отверстие. Это явно был человек, и человеческий говор, хоть и непонятный, слышался сверху.

– Дайте попить! Дате поесть, умоляю! – неожиданно даже